27 декабря (1691), на день памяти первомученика и архидиакона Стефана, преподобного Федора Начертанного, исповедника, и святителя Феодора, архиепископа Константинопольского, приходили к патриарху в Крестовую палату Греческой школы учители греко-иеромонахи Иоанникий да Софроний со учениками и в Крестовой палате славили Христа Греческим напевом и перед святейшим патриархом ученики говорили по-Латыни и по-Словенсу о Рождестве Христове многие речи. Учителям была пожалована денежная дача, а ученикам Петру Посникову три золотых, Николаю Семенову, Федору Поликарпову, Алексею Кириллову по золотому, остальным шести человекам по ефимку.

— Давненько не была, Марфушка. Я было подумывать начала, может, и не нужна тебе боле сестра опальная.

— И в мыслях такого не держи, Софьюшка. Всяк час о тебе думаю, как жизнь твою облегчить.

— Как Петр Алексеевич там? Крепко ли на ноги встал?

— Нарышкины командуют. У него, акромя потешных, еще занятие объявилося — зазноба сердечная.

— Чему дивиться, при Авдотье-то.

— Да, скажи, при матушке Наталье Кирилловне. То на свою невестушку любезную наглядеться не могла. То, как сынок на стороне погуливать стал, ее же во всем и винит. Мол, супруга удержать не умеет.

— Его удержишь, как же!

— Днюет и ночует у своей немки в Немецкой слободе. Больно то стрельцам не нравится.

— Кто передал?

— Сама с полковниками толковала. Уж на что князь Троекуров за Нарышкиных горой, а тут признался — не по душе его стрельцам это. Онемечился, болтают, младший государь, против обычаев исконных пошел.

— Думаешь, всерьез разгневаться могут?

— Не от зазнобы одной. Больше от всего порядка. Сейчас надумал Петр Алексеевич с утра до ночи чужим языком изъясняться.

— Латинским аль греческим?

— Верь — не верь, голландским.

— Да к чему это? Учености на этом языке не сыщешь. Разве что с подмастерьями за пивной кружкой болтать глупости станешь.

— А он учености книжной и не ищет. Всем объясняет, что непременно по чужим странам съездить отправится обычаи да науки перенимать, так вот в Голландию прежде всего.

— Одурел от Тиммермана.

— Не так уж и одурел, Софьюшка. Мне теперь казаться стало, не так Петр Алексеевич дуроват, как расчетлив. К нему от его бесчинств иноземцы потянулись, да еще с полной мошной. Кто торговать, кто заводы строить.

— К чему ж таким кружным путем идтить? Держава ведь за ним стоит. Можно и как положено договариваться.

— Больно замутилось у нас все — иноземцы разглядеть ничего толком не могут, да и надежда у них тут простоватого государя обойти.

— Что ж, и обойдут.

— Не ведаю, Софья Алексеевна, не ведаю. Мне еще братца богоданного поближе разглядеть надобно.

— Потому и согласилася, слыхала я, крестить его второго сыночка? Кумой стать?

— Верно, потому. Иначе мне его слабинок не разглядеть. И так патриарх ко мне доверия не имеет. При случае в расспросы пускается. Не хотела тебе говорить, да уж все едино: добился владыка Адриан, чтоб Сильвестра Медведева казнили.

— После двух лет тюрьмы-то?

— Два года потратил, а своего добился. Вот тут и остается в оба глядеть, ни к кому доверия не иметь.

— Думаешь, еще может быть…

— Ничего не думаю, Софья Алексеевна, а говорить, так и вовсе ничего не говорю. Чуда, сестрица, жду: а ну как Петр Алексеевич и впрямь за синие моря, в далекие края пустится. Вот уж тогда… А пока о крестнике заботиться стану.