— Сама знаешь, царевна, Петра Алексеевича народ выкликнул.

— А потом царевну Софью Алексеевну правительницей.

— Видишь, только правительницей, а царевна себя возомнила государыней. Венчаться на царство похотела.

— Похотела аль венчалась? Откуда ты, владыко, о хотении ее знать можешь. От заплечных дел мастеров? Так людишек измордовали, что те не то что на царевну — на родителей родных всклепать готовы.

— Не скажи, не скажи, Марфа Алексеевна. Какой уж тут поклеп в предсмертный час!

— А когда ж и быть поклепу, как не перед смертью? Все человека мысль не оставляет, что ложью, палачам угодной, жизнь себе купит. Хоть в темнице, хоть на Мезени.

— Чего это ты, царевна, Мезень-то помянула? Весточка оттуда какая пришла?

— Могу и Яренск, и Каргополь, и Пинегу помянуть. Меня, владыко, учителя преотличнейшие учили. Землю нашу знаю.

— Да нет, я про Мезень.

— Разве не там воспитатель царицы Натальи Кирилловны томится в ссылке, едва заживо не сгнил?

— Так ведь Артамона Матвеева давненько уж в живых нет, а ты Мезень…

— Отца нет, сын остался — Андрей Артамонович, владыко.

— Не хочешь, не хочешь ты, царевна, со мной как с отцом духовным говорить. Грех это, Марфа Алексеевна.

— Так у меня духовник свой есть, владыко. А что касаемо греха, то нет большего, чем исповеднику тайну исповеди нарушать. Ради мирских властей. Ради кесарских сребреников.

19 апреля (1691), на Фомино воскресенье, после литургии, в Крестовую палату к патриарху Адриану приходили из школы, что за Иконным рядом, учитель иеромонах Софроний и с ним ученики его Греческого языка, риторического, грамматического и книжного Греческого и Словенского учения и в Крестовой палате Христа славили пением Греческого согласия и говорили Греческим и Ловенским о Воскресении Христовом от Божественных писаний многие речи и орацеи святейшему патриарху с поздравлением. При том учителю дано 5 рублей, а всего роздано 15 рублей. Ученики были возмужалые — иеродьяконы, дьяконы и бельцы того же возраста.

— Торопишься, государыня-царевна. Потолковать с тобой хотела, Марфа Алексеевна.

— А есть о чем, царица Наталья Кирилловна?

— Есть, есть, матушка. Чегой-то ты строить ничего не принимаешься? Гляди-ко, все царевны кругом за дело взялися. Коли денег нет, я государя Петра Алексеевича попрошу. Он поможет. По-родственному.

— Сам сказал, царица?

— Сам и осведомиться велел, чего не видать тебя. Петруша толковал, что тебя с Софьей-разбойницей не мешает. Софья — одно, ты, царевна, другое.

— Ишь, милостивец наш какой.

— Верно сказала, если Петра Алексеевича как следует попросить, николи милостью не обойдет. Вот и проси, проси, Марфа Алексеевна.

— Да мне никакой милости не надобно. У меня на все свои права есть.

— Есть-то, может, и есть, а как их взять. Все в руце государевой.

— Чтой-то ты, царица, одного сыночка своего на престоле видишь. Там ведь и старший его братец сидит.

— Иванушка-то? Да он ни к каким делам интересу не имеет, и слава Тебе, Господи. Он тихо живет себе поживает, и Петруша с ним забот не имеет. Иной раз даже скажет: занялся бы ты чем, Иванушка. А тот головкой только качает да усмехается. Мол, ты уж без меня, братец, без меня. Добрая душа, сестрицам своим не в пример.

— Вам бы только таких, царица.

— А каких еще? Вот, сама гляди, в Высокопетровском монастыре забот сколько. Боголюбский соборный храм скончали, за колокольню над Святыми вратами приниматься надо. Хочу, чтоб церковь Покрова в ней была.