— Сам ли в поход, великий государь, пойдешь?

— Как же иначе, Алексей Никитич?

— Москву да государство опять на святейшего оставишь?

— От добра добра не ищут.

— Коли оно добро.

— Мне виднее, князь.

— Да нешто я пререкаться с тобой, государь, посмел бы. Так — с языка сорвалось.

— А ты за языком-то следи, Алексей Никитич. Ведь он, язык-то, что до Киева, что до Тобольска одинаково доведет, оглянуться не успеешь. Только в поход бы мне малость обождать идти. Царица в тягости — ну, как еще сынка принесет, на сердце бы легше стало. За одного-единственного-то как боязно. Иной раз что послышится, аль ночью привидится, так холодным потом и обольет.

17 сентября (1757), на день памяти мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии у царя Алексея Михайловича родилась царевна Софья Алексеевна.

— Ох, кабы знала ты, сестрица Анна Ильична, еле-еле до палат своих добрела. Ноги так и подкашиваются, в глазах туман. Голоса ровно за дверью какой слышу. Спасибо, вечерня недолго шла, а то ну как сомлела бы — государя прогневала.

— Немудрено, государыня-сестица, после родов на двенадцатый день да в церковь плестись, цельную службу отстоять! И то хорошо, что на Троицкое подворье переходы из теремов есть. Меньше глаз любопытных, да и дорога короче.

— Это все государь озаботился. Частенько в храм Сергия заходит, а уж на память преподобного Сергия — что 5 июля, что 25 сентября — всенепременно. Накануне вечерню отстоит, на самый праздник — литургию. Вот и мне наказал быть.

— Сказала бы, что неможется.

— И что ты, сударушка, что ты! О немочах бабьих государь и слышать не хочет. Так поглядит, что, кажись, земля под ногами того гляди разверзнется. Софьюшкой попрекнул. В первую ночь, что с рижского походу воротился, понесла, говорит, ты, Марья, да и тут девку. Вот как!

— Спросить тебя, государыня-сестица, все хотела: Софьюшку-то опять в Успенском соборе крестили?

— В Успенском, Аннушка, в Успенском. Преосвященный приказал.

— Нешто у мощей святителя Алексея не лучше? Боярин-то мой Борис Иванович сказывал, что со времен царя Ивана Васильевича всех царственных младенцев в Чудовом монастыре, у раки святителя крестили. Первым, дай Бог памяти, казанского царевича малолетнего, нареченного в крещении Александром. А уж дальше одного за другим царевича Ивана Иоанновича, царевну Евдокию, Федора Иоанновича, а там и племянника своего от брата Юрия — Василия Юрьевича.

— Ох, и не задалась у них у всех жизнь-то!

— Как не задалась? О чем ты, государыня-сестица?

— Сама посуди: царевича Ивана родной батюшка до смерти зашиб. Евдокия Ивановна рано померла. Федор Иоаннович хоть и пожил, да ведь разное о нем говорят.

— Что головкою-то слаб был?

— Вроде того, да и здоровье имел не ахти — все прихварывал. А о Василье Юрьевиче и толковать нечего. Отец-то его родной совсем без смысла был, ни на какое доброе устроение не годен. Чего уж от дитяти ждать: долгого века не проживет. Вон и дочка у государя Федора Иоанновича Федосья Федоровна. Там же крестили, а двух лет не прожила.

— Государыня-сестрица, окстись, что говоришь-то! А как же супруг твой, как царевны Ирина да Татьяна да Анфиса Михайловны — разве не у мощей святителя крещены были?

— Так-то оно так. Да ведь и мы с государем Митеньку нашего там крестили. А как он хворать начал да чахнуть, сам повелел в Успенском соборе крещение совершать.