Мистина слегка переменился в лице. Ему ли было не знать, какое действие производит удар ростового топора по плечу.

– И он был с теми, кто зимой ушел на заход, за Горину, с Коловеем, Любоведовым сыном, – продолжал Лют. – Я видел его в Туровце с Коловеем. Он там на меня волком смотрел. Все сходится.

Эта новость очень многое меняла. Еще не осознав все последствия, а лишь услышав, что Лют едва не погиб, Эльга знаком подозвала было его к себе. Но затем, когда он неловко поднялся, вспомнила о его ране, сама подошла и обхватила его голову, прижала к груди и зажмурилась. Отчасти она обняла его вместо Святослава, но, погибни в той схватке Лют, ее горе было бы немногим меньше. Все в ней трепетало от ужаса чужой смерти – той, что ощущается острее своей собственной. Запустила пальцы в немытые волосы, поцеловала гладкий лоб, впитывая живое тепло и стараясь прогнать из груди страх смертного холода.

Лют сперва смутился – он еще не привык, что в Киеве считается ближайшим родичем княгини, – но потом расслабился и даже с робкой благодарностью обнял ее за пояс. Не так уж давно он был ребенком, лишенным матери, и теперь с наслаждением души и тела принимал ласки привлекательной женщины, даваемые свободно и без стеснения, как младшему брату. Сам не верил, что его обнимает госпожа всей руси, которую иные едва смеют коснуться взглядом. Ноздри его трепетали от запаха женского тела, смешанного с духом греческих благовоний от одежд княгини; легко просыпавшаяся юношеская похоть накладывалась на искреннюю признательность за то, что она, столь выше его стоящая по рождению и положению, числит его среди ближайших «своих».

И вновь, как в миг наречения меча, его охватило чувство, будто душа улетает в небеса и делается огромной, как сама вселенная; чувство избранности и одиночества перед богами, как одинока земля перед небом…

– Так это были древляне? – спросила Эльга, выпустив его.

Лют слегка повел головой: выходит, так.

– Тогда как день ясно, почему с князя нашего хотели голову снять, – пробормотал Асмунд.

В дверь постучали, заглянул отрок с крыльца.

– Госпожа! Острогляд с боярыней пришли, просятся к тебе.

Никто не ответил, и отрок исчез, чтобы дать дорогу пришедшим. Да и что толку тянуть – промедление горя не поправит.

В дверной проем пролез дородный Острогляд, за ним его жена, тоже располневшая на склоне лет. Оба были нарядны, в греческих шелках…

– Княгиня! – воскликнул боярин. – У нас на Горе говорят, князь вернулся… – тут он заметил Асмунда и Люта и обрадованно поклонился им. – Будьте целы! А наш-то чего домой не идет? Желькин Игмоша дома уже, говорят…

Набирая воздуху в грудь, Асмунд метнул взгляд на горшок, который принесли сюда за ним смущенные оружники и бережно поставили у порога…

* * *

Осенью и в начале зимы Эльга боялась, что вся держава расползется по лоскутам, если позволить людям думать, будто убийство киевского князя может сойти безнаказанно. Местью за ее мужа и новым покорением древлян они отвратили эту опасность, но вот на смену ей пришла другая. Под угрозой были честь и удача Ингорева сына, нового князя русского. Святослав не намерен был мириться с поражением. И сколько ни убеждали его, что удача его не так уж мала – он вернулся живым, а вместо него головы лишился другой, – он никак не мог обрести в этом утешенья. Эльга видела, что сын томится, изводит себя, худо ест и спит.

В гриднице каждый день, с самого возвращения Святослава, велись споры.

– Взять большую дружину, пойти, сжечь этот клятый Хотимирль! – требовал в негодовании Острогляд.