– А ты верно знаешь, какая тебе требуется? – хмыкнула старуха из-под личины, склонив голову набок.

– Верно знаю.

– Ну, выбирай, – хозяйка кивнула на белых дев. – Которую выберешь, та твоя и будет.

Велеб неспешно двинулся вдоль ряда сидящих. Белизна одежд, закрытые лица, молчание, неподвижность означали, что все они считаются мертвыми. Невеста «оживет», когда ей позволят ожить. Велеб приглядывался к неподвижным белым фигурам. Видно, что здесь собраны все здешние обитательницы – и те, что годятся в невесты, и даже те, кого уже пора в корыте качать, приготовляя к новому рождению.

Старуха семенила за ним, почти не отставая.

– Выбирай, не спеши, – бормотала она. – Которую выберешь, та и будет твоя… Угадаешь – твое счастье…

Велеб прислушивался к ней одним ухом… и вдруг остановился. Понял, что его зацепило. Свои положенные обрядом речи старуха произносила так привычно, безразлично, не вкладывая в них истинного смысла и живого чувства, будто не ждала от них никакого исхода. Ни в коем случае.

Эта тропа никуда не ведет. Старуха уверена, что нужной ему девы чужак не угадает. Почему так уверена? Да потому что ее здесь просто нет! Нет ее среди сидящих девяти «покойниц».

Но она в Невидье. И ее можно здесь найти, так сказал Благожит. Выставить на самое видное место поддельных невест – вполне допустимая для такого места хитрость: Навь лукава. Но при объявлении условий состязания лукавить нельзя. Благожитова дочь находится в этом самом месте, и найти ее возможно.

Если знать, где искать.

Где? Где-то там, где в доме живых прячутся души умерших.

Велеб еще раз огляделся, взглянул на полати, всмотрелся в темные углы. Вон она. В углу громоздилась печь-каменка. Сейчас, летом, в избе не топили, запах дыма выветрился, и печь сама казалась мертвой кучей камней высотой в половину человеческого роста.

Уверенным шагом Велеб направился в сторону печи. Тихо охнула под личиной старуха, иные из сидящих встрепенулись от неожиданности.

В том углу было совсем темно, и Велеб вынул из светца лучину. Приблизился и осмотрел печь. По старинному обычаю она была сложена почти насухо, лишь верхние камни, что поменьше, слегка скреплены глиной. Земляной пол перед печью был чисто выметен от золы, угольков и щепы.

Велеб заглянул в угол за печь, где застыла кромешная тьма. И в этой тьме что-то смутно серело. Он протянул руку и пошарил. Ладонь наткнулась на что-то живое: при его касании оно вздрогнуло. Велеб поднес лучину поближе, посветил. За печью сидел кто-то, небольшого роста, скорчившись и свернувшись, как еж.

– Вылезай! – приказал Велеб, потом осторожно взялся ладонью за худенькое плечико и потянул наружу. – Выйди, покажись, красота ненаглядная.

Запечный сиделец вяло сопротивлялся, но все же уступил. Выбравшись, как животное, на четвереньках из угла, позволил Велебу поднять себя на ноги. Старуха в личине уже стояла рядом; она молчала, но руки ее, стиснутые на вершине посоха, оказались весьма красноречивы. Кое-кто из дев под покрывалом хотел было встать и подойти, но старуха властно махнула на них, и они замерли.

Велеб поднял лучину, пытаясь рассмотреть свою находку. Это несомненно девка, а не парень; юная, а не старуха. Но сверх этого о ней ничего сказать было нельзя. Облекала ее лишь серая рубаха из грубого льна, чуть ли не из очесов, из которых делают мешки под зерно, – да и та драная, вымазанная углем, золой, куриным пометом и еще какой-то вонючей дрянью. Платком служила такая же грязная, драная, засаленная тряпка – печная ветошка, – повязанная так, что прикрывала сверху лоб и брови, а снизу рот, едва оставляя на виду нос. Видела ли она сама что-то – неизвестно. Из-под тряпки на спину свисала коса – спутанная, обсыпанная золой, набитая сухой травой, какими-то стеблями и куриными перьями.