Только они с Предславой уже семь-восемь лет гуляют в девичьих венках и с непокрытыми косами. Как будто они хромые или убогие! Елисаве вдруг показалось постылым ее вечное девичество и «неувядающий» венок. Стрыйка Добруша давно уже стыдилась петь в хороводе с девчонками, которые могли бы быть ее дочерями, и не ходила на гулянья. Скоро и им обеим придется засесть в своей горнице!

И сама весна вдруг опротивела Елисаве. В шелесте березовой листвы княжне слышался затаенный смех, и берегини дразнили ее из густых ветвей своими белыми лицами. Само солнце освещало Елисаву на позор всем — ее, красавицу и умницу, не нужную никому, точно она горбатая или глухая! Она — весна, которая никогда не станет летом, цветок, который никогда не превратится в ягоду! И какой вообще смысл в ее существовании? Она не живет настоящей жизнью, а только спит, словно замороженная в хрустальном гробу! И один поцелуй тут не поможет…

Скоро Ярилины игрища, потом купальские… Князь Ярослав не мог запретить своим подросшим дочерям участвовать в игрищах Лады и Ярилы, ибо такой запрет вызвал бы возмущение народа — ведь и сейчас, через полвека после принятия христианства, князь и княгиня были первыми представителями народа перед старыми богами, как и перед новым богом. Но Ярослав позаботился, чтобы его дочери не были дурочками, которых обманет удалой молодец, чтобы они знали, что к чему, и не уронили своей чести. Им одним из всего доброго люда запрещено слышать зов горячей молодой крови, только им приказано затыкать уши и не пускать в себя Ладу и Ярилу. Елисава уже хорошо знала, что это такое. Проводя жизнь поблизости от дружины, она привыкла каждый день чувствовать на себе жадные взгляды отроков и дренгов, которым положение и средства не позволяли заводить семьи. Ее это не смущало, но весной, когда на игрищах в теплой ночной роще девушки в помятых венках с визгом убегали в темноту — не столько спасаясь от преследования, сколько уходя с глаз, — им, княжьим дочерям, надо было оставаться у костров, в круге света, под бдительным надзором нянек. Их Ярила придет к ним не в весенней роще и не в облике молодого кудрявого парня, а будет каким-нибудь лысым толстяком, но зато королевского рода! И ради благочестивых заветов, в которых теперь воспитывали девиц всего крещеного мира, княжны должны быть для него так же чисты, как сама Леля.

Хоровод распался, девушки разошлись по роще и стали вешать свои венки на ветви берез. Каждая шептала какие-то тайные просьбы Ладе и берегиням, стараясь, чтобы никто не услышал. «Хороша тайна!» — с досадой подумала Елисава. Как будто березы услышат что-то для себя новое! Да с тех пор как существует белый свет, молодые дурочки просят богов об одном и том же! Свой венок она повесила на ближайший сук почти с досадой: бери его себе хоть леший! В ней кипела яростная решимость: все, это последний в ее жизни Лелин венок, больше она не встанет в хоровод с тонконогими девчонками! Даже если ей самой придется ехать за моря, чтобы, наконец, раздобыть себе мужа! Может, хоть в Миклагарде найдется какой-нибудь…

— Ты чего такая злая? — К ней подошла Предслава и обняла за талию своей белой мягкой рукой.

— А ты чего такая веселая? — огрызнулась Елисава. — Или за твоим венком уже император из Царьграда приехал? Ну, скажи мне, сколько можно? Сколько мы еще с недоросточками будем Лелю петь? Мы с тобой уже не девицы, а две колоды замшелые! У других в наши годы дети бегают!

— Зато наши с тобой дети будут королями! — с удовлетворением ответила Предслава и погладила волосы, точно поправляя воображаемый венец.