Наставник Леви повернулся ко мне, и в зале поднялся невообразимый шум; все смотрели друг на друга, как бы желая убедиться, что хорошо слышали мои слова… Одни хмурились, другие дергали себя за бороду, а третьи в страхе ерзали на месте, посматривали на своих соседей, вздымали руки или потрясали в воздухе кулаками, требуя возмездия…

В первом ряду причитали старые Коэны, а левиты уже предавали анафеме преступника.

Затем Ханох, самый старый из многочисленных, сидевший в первом ряду, встал во весь рост. Как и на всех, на нем была белая туника, он был лыс, лицо изборождено глубокими морщинами, черные глаза метали молнии; подняв свой посох, он воскликнул:

— Да будет славен Бог! Народ, который шел во мраке, увидит яркий свет. Наконец-то пришел день! Наконец-то ты Спасешь нас. Наконец-то закончится столь долгое ожидание, которое длилось две тысячи лет, и мы войдем в Царствие Небесное! Он сделал тебя знаменосцем избранных и толкователем таинственных знаний! Братья мои, встаньте и единодушно провозгласите Мессию!

Наступило долгое молчание. Несколько свечей погасло. Пламя горящих колебалось от шепота и дыхания. И вдруг все сто многочисленных поднялись как один, все сто запели псалмы, завершив их Аллилуйей. Все лица были повернуты ко мне, на них лежала печать света и надежды; все смотрели на меня, а я смотрел на них. Я видел снизошедший на них Святой Дух, дух мудрости и согласия, дух спаянности и силы, дух знания и благочестия, и все были исполнены страха Господнего.

На следующее утро я встал очень рано, совершил утреннюю молитву и, приветствуя рассветную зарю, отправился в лагерь археологов. Там было пусто. Казалось, его эвакуировали: только двое полицейских оставались на посту, обеспечивая охрану. Передо мной, внизу, Мертвое море поблескивало под первыми солнечными лучами, отражая пастельные силуэты Моавийских гор.

Подождав немного, я увидел ее. Джейн выходила из своей палатки. Лицо у нее осунулось, вид был усталый, но бездонные черные глаза сверкали от проснувшегося солнца, а усыпанные веснушками щеки, уже покрасневшие от начинавшейся жары, не испытывали зависти к маслянистым утрам пустыни. Мы посмотрели друг на друга, радуясь встрече, несмотря на всю драматичность ситуации; мы будто вновь узнавали друг друга; но откуда шел отсчет? Издавна ли? Накануне, два года назад или со времен еще более отдаленных?

— Здравствуй, Ари.

И, как накануне, мы снова погрузились в звуконепроницаемый ларчик.

— Есть новости? — спросил я.

— Полиция ведет расследование. Они обшаривают весь район. Уже допросили бедуинов недалеко от нашего лагеря и жителей кибуца, который находится напротив. Нас они тоже допрашивали добрую половину ночи, сперва каждого в отдельности, потом всех вместе, чтобы сопоставить наши показания. А сегодня рано утром все ушли.

— Были результаты?

— Пока они ничего не сказали.

Я протянул ей фотографию профессора Эриксона, которую она дала мне накануне.

— Посмотри, — сказал я ей, показывая на рулон в его руке, — это не Медный свиток.

— И, правда, не похоже…

— Тогда что это?

— Не знаю.

— А когда сделана эта фотография?

— Недели три назад… Я сама фотографировала.

Она чуточку поколебалась, потом предложила:

— Выпьем кофе?

— Хорошо, — согласился я.

Мы вошли в большую палатку, служившую столовой, и она налила из старенького термоса две чашки кофе. Я сел рядом с ней.

— Расскажи мне все, — вдруг попросила Джейн. — Мне нужно, чтобы ты рассказал.

— Что ты хочешь знать?

— О твоей жизни среди ессеев… Ты счастлив?

— Счастлив… — повторил я с колебанием в голосе, которого мне очень хотелось избежать.