Рыжая убежала, оставив Анджея во дворе.

Он долго стоял неподвижно. Затем медленно пошёл домой.

…больше всего она любила историю об Эвридике и Орфее, который умер, чтобы вернуть её к жизни. Ведь по ту сторону Стикса — лишь мёртвые, а значит, пересекая его, Орфей умер. А вернувшись, воскрес. Любовь ведь сильнее смерти и страха смерти — кто это сказал, Тургенев, кажется…

Держа книжку древнегреческих мифов, она заправляет за ухо прядь светлых волос. Лукаво смотрит на него — глаза васильково поблескивают из-под золота длинных ресниц. Рассуждая вслух, задумчиво прикидывает — оглянулась бы на месте Орфея? Беспокоясь, сделала бы то, что навеки погубит того, за кого беспокоишься? Скорее всего, нет. Всё-таки она хирург, и умеет оставлять эмоции за дверями операционной, и знает, что это, когда цена ошибки — жизнь.

…а ты, Анж? Усомнился бы, оглянулся? Только честно? Ну не дуйся, я же шучу. Я знаю — не оглянулся бы. Ты же рациональный человек, самый рациональный из всех, кого я встречала — рацио превыше всего… Что значит «неправда, я книги пишу»? Ты математический гений, и не отрицай, а в творчестве рацио и логика необходимы не меньше, как в точных науках… а вообще — вернёмся к нашим Орфеям. Ты не оглянулся бы, потому что всегда процентно оцениваешь ситуацию. Ну знаешь, процентно… «Процентов, что она идёт за мной — девяносто. Что она не идёт за мной — десять. Что, обернувшись сейчас, проиграю — сто». И всегда делаешь правильный выбор…

…он отведёт взгляд от кресла, тихо пропитывавшегося пылью в дальнем углу, и случайно заметит на письменном столе стопку листов для принтера, снежно белеющую в полутьме, и рядом лежащую синюю шариковую ручку.

Случайно?..

III

Субботним вечером Анджей не сразу понял, что не так. Всё было на месте, все детали складывались в мозаику выходного дня… но чего-то всё-таки не хватало. Будто посреди оживлённого разговора ты вдруг запнулся, забыв какое-то слово, не вспомнил и сказал другое. Но вот разговор уже закончился, а ты всё ещё лихорадочно вспоминаешь, что же забыл.

А потом Анджей увидел стопку листов для принтера и синюю шариковую ручку, и вспомнил — ведь сегодня ему не пришлось возвращаться домой через парк…

Сам не зная зачем, лишь почти несознательно, самым краешком разума надеясь, он оделся и вышел из квартиры.

Полина сидела на той самой лавке, вертя в руках тросточку, вызывая вопросительные взгляды редких прохожих. Флейта лежала рядом, на футляре, молча отливая в сумерках тусклым серебром с чуть оранжеватым оттенком — от пойманного клапанами света фонарей.

— Вы пришли.

— Добрый вечер. Но как вы меня узнаёте?

— Я же говорила, что вижу. Только не так, как вы.

Анджей присел на лавку, по другую сторону лежавших посередине футляра и флейты.

— Что-то август нас теплом не радует.

— Солнце ещё будет. Обязательно.

Странно, но Анджею показалось, будто она говорит не только о погоде. Даже не столько о погоде. Впрочем, это было не в первый раз за последнюю неделю.

На грани сознания Анджей удивлялся, как за неделю случайные встречи в парке по вечерам успели стать тем самым недостающим кусочком мозаики. Когда бы он ни возвращался домой, рыжая ждала за поворотом. Раз играла, в другой — сидела на лавке, подставив ладони мороси мелкого дождя. В третий — медленно шла по аллее, тут же обернувшись, стоило Анджею её увидеть.

— А знаете, — сказала Полина, — вот вы есть… Я ещё в понедельник вдруг подумала, что будто давно вас знаю.