Камеры были построены из больших каменных блоков, прутья закрывали стороны, что выходили в узкий коридор. Масляные лампы дымили, было холодно, как в пещере, несмотря на огонь в центральном камине. Но сильнее пугал низкий потолок — Кольму точно пришлось пригибать голову, когда его привели. Коридор был узким, и я ощущала себя в ловушке, тело сдавила клаустрофобия. Я миновала долгий ряд пустых камер, пока не добралась до конца. Я вдохнула и подошла к ней.

Кольм сидел на койке у дальней стены, длинные ноги были вытянуты перед ним, ладони лежали на коленях. Он поднял голову.

— Джемма, — сказал он. От моего имени перед его лицом замерло облачко пара. — Как ты прошла?

Я показала кольцо. Он прищурился в тусклом свете.

— Это Арлена.

— Нет, — сказала я. — Это Сорчи. Я видела на корабле, что она была с кольцом. Арлен, наверное, отдал ей в знак чувств.

Он посмотрел на меня.

— Как ты убедила ее отдать кольцо тебе?

— Я предложила ей быть во главе корабля, что будет отвечать за репарации Алькоро, — сказала я. — Она заставила меня подписать три разных заявления об этом, — я осторожно убрала кольцо в карман. — Она умная.

Он посмотрел на меня, на мое лицо.

— Ты показала им письма.

— Да, — сказала я. — А потом Мона рассказала мне об Аме.

Он медленно повернул голову, прижался спиной к каменной стене и выдохнул.

Мы заговорили одновременно, произнесли одинаковые слова.

— Прости.

— Я… — начал он.

Я покачала головой.

— Я не…

Последовала короткая пауза.

— Позволь мне первому, — сказал он.

— Нет, позволь мне, — сказала я. — Не извиняйся за то, что не сказал об Аме. Я не имела права знать это.

— Тогда не извиняйся за ее смерть.

— Нет, я извинюсь, — я сжала пальцами холодные металлические прутья. — Прости, Кольм, мне очень жаль. Но это не важно, потому что никаких извинений не хватит. Так что я извиняюсь за то, что не осознавала свою роль во вторжении в озеро Люмен. За то, что положилась на твою добрую волю в решении проблем, причиненных моей страной. И за то, что так все испортила, воспользовалась шансом, что ты предоставил, и причинила лишь больше страданий.

— Ради Света, Джемма, — он встал на ноги и пересек камеру в два шага. — Думаешь, меня не в чем винить? Я тоже много раз ошибался. Если бы я лучше изобразил символы, подумал бы сделать слепки, те не было бы этого беспорядка. Я думал, что скрытие петроглифов от Моны спасет народы, но, если честно, я боялся. Я знал, что предавал ее, и боялся сказать.

Я выдохнула и прислонилась к двери камеры, борясь с обвинениями его сестры. Боялся.

Я закрыла глаза, холодный камень жалил сквозь плащ.

— Я вот думаю, — сказала я, — а если нет храбрости? А если это страх, пришедший с другой стороны?

— Ты храбро поступила, придя сюда.

— Нет, я просто боялась. Как ты. И я все еще боюсь, — я потерла глаза. — Я всегда боялась.

Он сжал прутья пальцами.

— Но… ты хотя бы шагнула вперед. Не думаю, что храбрость — это отсутствие страха. Храбрость — это бояться, но все равно действовать. Ты это сделала.

— Твои письма уменьшили страх, — сказала я. — Они помогли ощутить, словно я снова могу принимать решения, словно Пророчество не делало его поступки божественными, а мои лишало значимости, — я закрыла глаза.