— А помнишь те узенькие дощечки, проложенные через грязь? На Джо еще был беленький костюмчик, который ему сшила ма.

— Клаудия, что толку вспоминать все это…

— Ты помнишь ту ночь?

— Клаудия, это было очень давно.

— А я помню. Джо просил всех вокруг пройти с ним по этим дощечкам, но па сказал, чтобы он убирался прочь. И чего он боялся?

— Черт подери, Клаудия, иногда ты говоришь точь-в-точь, как па.

— Я помню, как Джо пошел туда совсем один — вроде маленького белого пятнышка в темноте. Тогда па гикнул: «Джо! Берегись, а не то тот вонючий ниггер схватит тебя!»

— И Джо побежал! — сказал Грант. — Я помню.

— И свалился в грязь.

— Он вернулся по уши грязный, — сказал Грант. — Я помню, — он усмехнулся.

— А когда па обнаружил, что он еще и обмочился, то пошел за ремнем для заточки бритв. — Ее голос смягчился. — Джо был таким маленьким парнишкой.

— Да, па перегибал палку, согласен.

— Смешно, какие вещи порой вспоминаются, — сказала она.

Грант подошел к окну, принялся теребить малиновую занавеску.

Обернувшись, он наконец показал лицо — тонкокостное, как у Рут, но заплывшее жиром. Резкая полоса пересекала лоб в месте, куда он надвигал шляпу — лицо было загорелым под ней и молочно-белым выше. Глаза казались совсем незаметными в темных глазницах. Руку, теребившую занавеску, бороздили темные вены.

— Какой сухой край, — сказал он. — Кажется, здесь никогда не бывает зелени.

— Я все думаю, почему он сделал это, — сказала Клаудия.

Грант пожал плечами.

— Он был странный, наш Джо.

— Только послушайте, — сказала она. — Был странным. Говоришь, как будто он уже умер.

— Думаю, что так и есть, Клаудия. Все равно что умер, — он покачал головой. — Что умер, что угодил в сумасшедший дом. На деле все едино, когда с тобой делают такое.

— Я слышала, ты много рассказывал о том, что происходило, когда мы были детьми, — сказала она. — Думаешь, это из-за того он… так кончил?

— Из-за чего?

— Из-за того, как па обращался с ним.

Грант обнаружил в занавеске висящую нитку, выдернул ее, начал катать между пальцами. Сенсоцепь проецировала чувство долго сдерживаемого гнева. (Келексель удивился, зачем Рут решила показать эту сцену. Он до некоторой степени понимал, какую боль она ей причиняла, но как она могла обвинять его или злиться на него за это?)

— В тот раз мы поехали на сельскую ярмарку, чтобы послушать черномазых певцов, — сказал Грант. — В повозке с мулами, помнишь? Джо не захотел ехать с нами. Он взбесился на па за что-то, но па сказал, что он еще слишком мал, чтобы оставлять его дома одного.

— Должно быть, ему было тогда все девять, — сказала она.

Грант продолжал, как будто не слышал.

— Когда Джо отказался вылезать из повозки, помнишь? Па говорит: «Пошевеливайся, парень. Ты что, не хочешь послушать ниггеров?» А Джо говорит: «Думаю, я останусь с мулами и повозкой».

Клаудия кивнула.

Еще одна нитка перекочевала из занавески в руку Гранта. Он сказал:

— Я тысячу раз слышал, как ты, когда не хотела куда-то идти, говорила: «Я останусь с мулами и повозкой». У нас половина народу говорила это.

— Да, Джо был такой, — сказала она. — Всегда хотел быть один.