|
Если знание – это иметь свое отношение к не испытанному на своем опыте и стойкое отрицательное отношение к испытанному, то она не ошибалась. – Мне грустно, – решительно заявила Алабама. – У Гарлана прическа, как у испанского короля. Лучше бы Джои вышла замуж за него. – На прическу испанского короля не проживешь, – парировал Остин. Эктон телеграфировал о том, что приезжает в конце недели и что он очень счастлив. Гарлан и Джоанна качались на качелях – дребезжавшая цепь скрипела, они стояли на облезшей серой доске и на лету сбивали цветы с вьюнков. – На этом крыльце всегда так хорошо и прохладно, как нигде больше, – сказал Гарлан. – Потому что здесь пахнет жимолостью и жасмином, – проговорила Джоанна. – Нет, – сказала Милли, – напротив, через дорогу, скосили сено, пахнет им и еще здесь пахнет моей душистой геранью. – Ох, мисс Милли, мне не хочется уходить. – Вы еще вернетесь. – Нет, не вернусь. – Простите, Гарлан… – Милли поцеловала его в щеку. – Не расстраивайтесь, ведь вы еще почти ребенок. Будут другие девушки. – Мама, это груши так пахнут, – прошептала Джоанна. – Это мои духи, – с раздражением заявила Алабама, – и они, между прочим, стоят шесть долларов за унцию. Гарлан прислал корзинку раков к ужину, на который был приглашен Эктон. Раки ползали по кухне, залезали под плиту, и Милли одного за другим бросала их живыми и зелеными в кастрюлю с кипятком. Все ели их, кроме Джоанны. – Слишком они неуклюжие, – сказала она. – Наверняка объявились в животном мире в тот момент, когда началось бурное развитие техники. Прут как танки. – Они едят мертвых людей, – заявила Джоанна. – Джои, зачем же так за столом? – Ничего не попишешь, – с неприязнью произнесла Милли, – едят. – Мне кажется, я могла бы сделать такого рака, было бы из чего, – вмешалась Алабама. – Хорошо съездили, мистер Эктон? Весь дом был заполнен приданым Джоанны – платьями из синей тафты, в черно-белую клетку, из перламутрово-розового атласа, с бирюзово-синей талией, а также черными замшевыми туфлями. Коричневый и желтый шелк, кружева, шотландка, строгий костюм и мешочки с розовыми сухими лепестками заполняли новый сундук. – Не хочу такой фасон, – рыдала Джоанна. – У меня слишком большая грудь. – Тебе очень идет, да и пригодится в городе. – Вы должны навестить меня, – говорила Джоанна подругам. – Будете в Кентукки, приходите. Потом мы переберемся в Нью-Йорк. Джоанна волновалась и подспудно протестовала против предстоящей жизни, как щенок, которому не дает покоя шнурок от ботинка. Ее раздражал Эктон, и в то же время она чего-то постоянно требовала от него, словно ждала, что посредством обручального кольца он обеспечит ей полный набор радостей. Они уехали ночью. Джоанна не плакала, но, кажется, стыдилась того, что готова заплакать. Пересекая железнодорожные пути, когда возвращались назад, Алабама, как никогда прежде, ощущала силу и власть Остина. Джоанну произвели на свет, вырастили и выставили вон. Расставшись с Джоанной, отец как будто состарил ее; отныне между ним и его абсолютной властью над прошлым было только будущее Алабамы. Она оставалась единственной неразрешенной проблемой, унаследованной им из его молодости. Алабама думала о Джоанне. И вот к какому выводу она пришла. Любить – это всего-навсего отдать другому человеку свое прошлое, из которого многое уже сделалось таким громоздким, что в одиночку с ним не справиться. |
