|
– Тогда почему вы поцеловали меня? – Никогда еще не целовалась с усатым мужчиной. – Вряд ли это может служить объяснением… – Вы правы. Но это объяснение ничем не хуже тех, которыми многие прикрывают свой уход в монастырь. – Тогда мне нет смысла оставаться дольше, – печально проговорил офицер. – Наверно, нет. Уже половина двенадцатого. – Алабама, вы совершенно невыносимы. Вам известно, какая у вас репутация? А я все равно предлагаю вам руку и сердце… – И сердитесь, потому что я не делаю из вас жертву, честного мужчину. Молодой человек тут же стушевался и словно бы спрятался за обезличивающим всех военным мундиром. – Вы пожалеете, – недовольно проговорил он. – Надеюсь, – ответила Алабама. – Мне нравится платить за то, что я делаю, – тогда я чувствую себя в расчете со всем миром. – Вы похожи на диких команчей. Зачем вам нужно притворяться злой и жестокосердной? – Может быть, вы правы – в любом случае, в тот день, когда я раскаюсь, напишу «простите» в уголке приглашений на свадьбу. – А я пришлю вам свою фотографию, чтобы вы не забыли меня. – Хорошо – если хотите. Алабама закрыла дверь на щеколду и выключила свет. Стоя в непроглядной темноте, она ждала, когда глаза начнут различать контуры лестницы. «Может быть, следовало бы выйти за него замуж, ведь мне скоро восемнадцать, – попыталась она размышлять здраво, – и он бы неплохо заботился обо мне. Пора подумать о будущем». С этими мыслями Алабама поднялась по лестнице. – Алабама, – услыхала она тихий, едва различимый голос матери, донесшийся к ней из потока темноты, – утром с тобой хочет поговорить твой отец. Не опаздывай на завтрак. Сидевший за столом с серебряными приборами судья Остин Беггс выглядел человеком уверенным, трезво мыслящим и глубоко погруженным в свои мысли. Он был похожим на выдающегося спортсмена, замершего в неподвижности, – перед тем моментом, когда ему надо выложиться до конца. Он сразу постарался взять верх над Алабамой. – Имей в виду, я не позволю, чтобы из-за тебя мое имя трепали на всех углах. – Остин! Да она же только что окончила школу, – Милли попробовала урезонить мужа. – Тем более. Что тебе известно об этих офицерах? – По-жа-луй-ста… – Джо Ингхэм рассказал мне, что его дочь привезли домой неприлично пьяной, и она созналась, что это ты напоила ее. – Она сама пила. Мы праздновали новый набор в офицерской школе, и я налила джин в медицинскую фляжку. – И заставила девчонку выпить? – Ну уж нет! Когда она увидела, как все смеются, то решила присоседиться к моей шутке, ведь самой ей ни за что ничего путного не придумать, – спесиво произнесла Алабама. – Отныне тебе придется вести себя более осмотрительно. – Да, сэр. Ох, папа! До чего же я устала сидеть на крылечке, ходить на свидания и смотреть, как все погано. – Мне кажется, у тебя и так хватает дел, и необязательно развращать окружающих. «Какие дела, кроме как пить и любить?» – мысленно откликнулась Алабама. Она остро ощущала собственную никчемность, бессмысленность такой вот жизни, когда июньские насекомые обсыпа́ли липкие плоды на фиговом дереве и тучи неподвижных мух – всякую гниль. Скудная сухая трава под пеканами [18]кишела рыжевато-коричневыми гусеницами, стоило только к ней присмотреться. Спутанный в колтуны горошек высох на осенней жаре, и, как пустые раковины, свисали с перекладин на доме затвердевшие стручки. |
