|
Знаешь, почему я с тобою говорю? Потому, что будь ты шпионом вермахта и дезертируй из Красной армии под своей собственной фамилией, я бы нашел способ ликвидировать тебя еще в январе. Потому, что предавший раз, предаст и дважды, и трижды. Но ты был не ты, а подполковник РККА Онуфриев. Но вся штука заключается в том, что ты под чужой личиной не жил! Ты не способен созидать, только разрушать! Так ты и «жил» все эти годы! Тебя сожрала ненависть, она испепелила твою душу!
— А что, мне Сталина и его опричников с васильковыми фуражками возлюбить нужно было?! Большевиков?! — А с чего ты взял, что Иосиф Виссарионович Сталин большевик? Как раз наоборот… — То есть? — недоумение на лице Фомина было таким искренним, что Арчегов засмеялся, на этот раз без злости. — Сталин отнюдь не большевик и по большому счету им никогда и не был. Большевики они кто? Повидал я их в Москве. Девиз у этой сволочи простой — ломать не строить! А Сталин созидатель, пусть варварскими методами, но создавал новое. Парки, институты, заводы! Да многое чего появилось благодаря Сталину. Хотя кровь, конечно, рекой текла! Но кто ее в тридцатые года лил? Да та же сволочь, что в двадцатые из наганов по затылкам стреляла да по бабам и детишкам из пулеметов! А кто этих мерзавцев истребил со временем? Кто? — Все под сталинский топор пошли. Я тогда радовался, имена–то какие громкие, эти годы на слуху были у народа — Зиновьев, Каменев, Бухарин, Тухачевский, Рыков. Да тот же Троцкий… — То–то и оно! Впрочем, Леву ледорубом зарубили. Я ему в Москве на это даже намекнул, но он не понял. А ты знаешь, в каком ведомстве работали дорогие товарищи Ягода, Ежов, Фриновский и прочие? — НКВД. Это же всем известно, а мне тем более. — А ведь их тоже на распыл пустили. Доблестных чекистов, что еще при Дзержинском начали карьеру, почти всех истребили, поголовно. А потому, что эти ребята — каратели, а Сталину требовались ра–бо–тя–ги! Теперь ты понимаешь, почему он не большевик?! — Хм… — В этом и твоя ошибка, и твоя трагедия. Народ против Гитлера поднялся, ведь эти твари нас полностью изничтожить хотели. Ты знаешь, как они баб и детишек «мыли»? Очень просто — построили концлагеря, и не простые, а особые. С крематориями. Загонят народ мыться в «душевую» битком, но вместо воды по трубам «Циклон Б» пускают, и все в корчах умирают! И так, что потом слипшиеся тела топорами разрубают. И в печь, а пепел на поля посыпают. Удобрения, бля! Я тебе говорил, что мы в войну двадцать миллионов жителей потеряли? — Нет, — быстро ответил Фомин и осекся. Побледнел. Цифра только сейчас дошла до его разума, и он взвыл во весь голос: — Сколько?!! — Двадцать миллионов, — тихо повторил Арчегов. — И здесь есть те люди, которых и вы убили. — Нас тоже убивали… — Это не оправдание. Хотя понять я могу. Но не оправдать! Когда приходит общая беда, которая грозит истреблением всего народа, нужно уметь отринуть личное горе и обиды. Если не можешь сделать это, то твое право, никто не осудит. Но в спину бить не смей! Потому ты умер еще раз, но не на Поганкином Камне, а когда против собственного народа пошел с оружием в руках! Но не я тебе здесь судья, тот Камень твой. И потому не вправе судить, ибо в сорок третьем ты мог погибнуть окончательно, но оказался в этом времени. До той войны еще два десятка лет, а может, ее вообще не будет! А потому она сейчас как кошмарное видение из будущего! — Двадцать миллионов, — тихо прошептал Фомин и дрожащими пальцами расстегнул верхнюю пуговицу кителя, словно воротник мог душить его. И взглянул, как побитая собака. В помертвевших глазах плескалась жуткая смесь отчаяния, безысходности и безумной надежды: — Скажи мне правду, Константин Иванович! Хоть сейчас поведай! Мне так умирать будет легче. |
