Патриархальные нравы у селян не редкость, а норма жизни. Что убьют, так то крестьяне воспринимали с фатализмом, а вот если дед запорет сына и внука, так это намного страшнее. Да и на само восстание поднимались миром, таковы нравы. А этим и ловко пользовались большевики, смущая народ столь противоречивыми лозунгами. Ведь царь у крестьян отождествлялся с той жизнью, когда все текло размеренно, порядок и спокойствие окутывали всю страну.

А Советская власть отождествлялась в мужицких умах с народовластием, да еще с семнадцатым годом, когда среди селян в ходу была забористая частушка, по которой они начали жить.

Бога нет, царя не стало,

Мы урядника убьем,

Податей платить не станем,

И в солдаты не пойдем.

Этого и хотелось крестьянам, вот только они на четвертом году революции осознали, что свобода свободой, но спокойствие и порядок им только царь дать может, и никто иной.

— Колчака я убрал, вся армия мне присягнула. Сибирское правительство меня царем признало. Так почто вы на мое войско войной пошли?! — В голосе Михаила Александровича лязгнула сталь.

— Омманули нас! — разом возопили отец с сыном. — С Красного Яра к нам в Зеледеево пришли, сказали буржуи идут, грабят хозяйства да баб с девками сильничают. Вот мы и поднялись… Прости неразумных!

— Мои солдаты за Сибирь дерутся, чтоб красных отсюда выгнать. Буржуев у меня быть не может, я за народную власть. Царство каиново на Руси утвердилось, церкви разрушают, народ развращают. В Москве памятник Иуде поставили! Бесы завсегда соблазняют, и вы, мужики, поддались. А неужто неведомо вам, что они сладко стелют, вот только спать жестко будет?!

— Прости, государь…

— Да, ладно. Голодны, чай? — Михаил Александрович ласково улыбнулся, повернулся к занавеске, что кутью от залы отгораживала, и позвал:

— Хозяюшка! Покорми чем-нибудь меня и мужиков. А то они намерзлись, настрадались.

Дородная женщина в красивом платье, с убранными под платок волосами, с бусами на шее, не вошла, а вплыла в комнату. Поклонилась низко.

— Сейчас накрою, царь-батюшка! Девки!

В комнату ворвались две девчонки, дочери лет пятнадцати, двойняшки, и забегали, захлопотали. Не прошло и пяти минут, как стол был заставлен сельскими разносолами, какими богата таежная земля. Миски, блюдца и тарелки буквально накрыли скатерть с бахромой. Семен Федотович сглотнул, ведь с ночи не ел, так, сухарей пожевал в поезде.

Тут было на что посмотреть — хозяйка расстаралась, хоть предпоследний день поста рождественского идет. Видно, для разговения приготовлено, но служивые пост-то не соблюдают, Господь на то освобождение дает. А глаза радовались, во рту скопилась слюна — холодное отварное мясо, копченая и соленая рыба как целая, так и кусками, жареная дичина, фаршированные курицы, соленые грибы, квашеная капуста, маринованные огурчики, всевозможные пироги, кренделя и заедки. Перечислять можно долго, эт сеттера, эт сеттера, эт сеттера…

Хозяюшка прямо увивалась возле Михаила Александровича, лучший кусок в тарелку подкладывала. А на мужиков посмотрела так, будто скалкой ударила, и прошипела тихо: «Ох и злыдни дурные!»

Семен Федотович ел все, что пригожие девицы сноровисто подкладывали царскому генералу, гордые от такой чести. Михаил Александрович объяснял мужикам, как говорилось в это смутное время, текущий момент, и изредка хвалил хозяйку, а бывшие повстанцы все виноватились и хоть пытались есть, но кусок в горло не лез…

— Так вот, мужики! Пойдете ли вы всем миром за меня, и долю лучшую обретете, или с красными поганцами Бога предадите, как иуды. Только вряд ли они тридцать сребреников вам платить будут!

— Вели, государь, все умрем!

— Ну что ж.