Когда до полосатого барьера мне осталось пройти всего ничего, впереди опять произошла заминка. Двое каких-то кретинов застряли на контроле с самой невероятной ручной кладью, какую здесь можно себе представить, — овчинными тулупами и валенками. Гардеробчик аккурат для Южной Африки! Каменные тетки, заподозрив контрабанду, потребовали развернуть поклажу и стали прощупывать каждый шов. Ничего, кроме нафталина, в валенках не нашлось, но уж запах освобожденного нафталина был таким стойким, что преследовал меня до самого входа в самолет.

Лишь на борту комфортабельного «боинга» я вздохнул свободнее.

Какой простор! Вылет ожидался минут через десять, а салон нашего бизнес-класса был заполнен меньше чем на две трети. Место слева от меня тоже пустовало. Справа, возле иллюминатора, уже дремала какая-то помятая будка. Как только я занял свое четырнадцатое кресло, будка приоткрыла один глаз и мутно спросила:

— Ты не хохол, нет?..

Я помотал головой.

— Не люблю хохлов, — созналась помятая будка, приоткрывая и второй глаз. — Они, блин, повесили у меня предка, гвоздями к стенке прибили... Все-таки событие, правда, блин? Можно было культурно отметить, нормально выпить-покушать... А они банкет устроили — на ко-пей-ку! Скупые, жуть! Мы еще по второй не разлили, а вся икра уже тю-тю... — Глаза соседа закрылись так же внезапно, как и открылись. Голова съехала на грудь. — Разбуди меня в Красно... ярске... я там вылезу... — невнятно проговорил он и отрубился.

Никакой посадки в Красноярске у нас, разумеется, не ожидалось: мы летели строго через Брюссель, Мадрапур и Йоханнесбург. Я крепко пристегнул ремнем эту бессмысленную пьяную харю, очень надеясь, что она продрыхнет хотя бы до Мадрапура. Или, того лучше, до самого Кейптауна. Пусть потом разбирается с тамошними хохлами.

За пару минут до взлета объявился сосед слева. Был он белобрыс, пухл, имел двойной подбородок и серые рыбьи глазки. Ему бы еще на голову пробковый шлем — получился бы вылитый юаровский плантатор с обложки старого журнала «Крокодил». Не дай Господи, затосковал я, если он решит поговорить со мной на родном языке...

Я как в воду глядел!

Едва наш «боинг» оторвался от земли, как этот плантатор уставил на мою персону рыбьи буркалы и, принимая меня за соплеменника, требовательно сказал:

— Глюкауф.

На языке африкаанс это могло обозначать все что угодно. «Доброе утро» или «подвиньтесь», «сегодня хорошая погода» или «у меня в ботинке гвоздь». Я сделался южноафриканцем так скоропостижно, что не добыл себе даже карманного разговорника.

— Глюкауф! — настаивал плантатор.

Совсем не реагировать было глупо. Отвечать ему по-русски или по-английски — весьма подозрительно для исконного бура Ван дер Сыроежкина. Проще всего было сыграть глухонемого бура. Я вытаращил глаза и легонько помычал в ответ, шевеля пальцами, как это обычно делают глухонемые.

Плантатор испуганно отпрянул от меня. И, еле дождавшись, когда мы наберем высоту, торопливо пересел отсюда в дальний конец салона.

Однако сиденье его пустовало недолго. Стоило капитану лайнера Бену Стормфельду на трех языках пожелать нам из динамика приятного полета, как на свободное место плюхнулся еще один мой соседушка — с ближайшего кресла через проход. Не без содрогания я узнал в этом долговязом живчике одного из двух недоумков, которые сегодня перли через таможню валенки.

— Ловко вы отшили этого педика, — похвалил меня новый сосед и ткнул пальцем в сторону отсевшего плантатора. — Он ведь к нам с Андрюхой тоже клеился в аэропорту. Тоже глюкнуть предлагал...

— Разве это был педик? — удивился я, выходя из образа глухонемого бура.

В мое казино частенько захаживали парни из «Голубой лагуны», и я полагал, будто знаю повадки гомосеков.