— Не знаю. Мне его романы всегда казались довольно нудными.

Рой глянул на меня с усмешкой в глазах.

— Как это на вас похоже! Однако признайтесь, это глас меньшинства. Я перечитывал его романы не единожды, а раз по десять, и, скажу вам, с каждым разом они казались мне прекрасней. Вы читали некрологи?

— Да, некоторые.

— Единство мнений было удивительное. Я прочел их все.

— Если все они одинаковые, зачем же столько их?

Рой миролюбиво пожал своими мощными плечами и не ответил на вопрос.

— По-моему, некролог в литературном приложении «Таймс» был великолепен, старику было б приятно прочесть. Я слышал, ежеквартальники готовят о нем статьи в ближайший номер.

— Все равно я считаю его романы довольно нудными.

Рой улыбнулся снисходительно.

— И вас ничуть не смущает, что вы расходитесь с утвердившимся мнением?

— Нисколько. Я в литературе тридцать пять лет, и трудно представить, сколько перевидал гениев, которые, насладившись час-другой славой, погружались в безвестность. Любопытно, что с ними сталось? То ли умерли, то ли попали в сумасшедший дом, или служба заела? Может, дают почитать свои книги врачу или старой деве где-то в глухой деревне. Или еще считаются великими в каком-нибудь пансионе в Италии.

— Ну, то неудачники. Мне такие попадались.

— Вы читали о них лекции.

— Почему бы и нет. Хотелось в меру сил помочь, но сами они ничего не достигли. Отчего, однако, не позволить себе быть великодушным. Но Дрифилд-то ничем с ними не схож. В собрании его сочинений тридцать семь томов, а последнее издание Сотби продавалось по семьдесят восемь фунтов. Это говорит само за себя. Его гонорары постоянно росли и росли, а в прошлом году были больше, чем когда-нибудь. Уж это точно — миссис Дрифилд, когда я последний раз у нее был, показывала мне счета. Нет, Дрифилду не грозит забвение.

— Кто знает наперед?

— Вам кажется, что вы, — кисло бросил Рой.

Я не отступал, видя, что раздражаю его, мне это было приятно.

— Что ж, мои непосредственные юношеские суждения оказались верными. Говорили: Карлейль — великий писатель, а я со стыдом обнаруживал, что не в силах одолеть «Французскую революцию» или «Сартор Резартус». Кто их читает сегодня? Ставя чужие мнения выше собственного, я уговаривал себя: Джордж Мередит великолепен, а в душе находил его вымученным, многословным и неискренним. Теперь так считают очень многие. Я восхищался Уолтером Пейтером, когда им полагалось восхищаться, если ты культурный молодой человек, но, господи, какую тоску наводил на меня Мариус!

— Да, согласен. Теперь вряд ли кто станет читать Пейтера; и Мередит, конечно, весь вышел, а Карлейль — это болтун с претензией.

— Но ведь лет тридцать назад считалось, что бессмертие им обеспечено.

— И вы никогда не ошибались?

— Раз-другой. Прежде я недооценивал Ньюмена и возлагал излишние надежды на звонкие катрены Фитцджералда. Не мог читать у Гёте «Вильгельма Мейстера», а теперь убежден, что это его шедевр.

— А кто вам нравится по-прежнему?

— Ну, «Тристрам Шенди», «Ярмарка тщеславия», «Мадам Бовари», «Пармская обитель», «Анна Каренина». Водсворт, Китс, Верлен.

— Простите, но это не кажется особенно оригинальным.

— Вам не за что извиняться, я и не гонюсь за оригинальностью. Но вы спросили, почему я доверяю собственным суждениям, и я постарался объяснить: что бы я ни говорил с испуга или подделываясь под просвещенное мнение дня, в действительности я не разделял всеобщего восхищения некоторыми писателями, а потом оказывалось, что прав был я.