Я посоветовала бы ей не глупить. Это не значит, что он ее не любит и не расстраивается до последней степени, ничего подобного, тут просто нервы: будь он не так намучен, и не подумал бы ни о чем таком. Я-то знаю, потому как сама что-то вроде тогда пережила.
Когда мы кончили ужинать, Гарри спросил:
«— Ну а как насчет этого?»
«— Насчет чего?»
В те времена дансингов не водилось, и деться было некуда.
«— Как насчет того, чтоб завернуть ко мне и поглядеть альбом с фотографиями?» — сказал Гарри.
«— Ничего против не имею», — ответила я.
У него была квартирка на Черинг-кросс-род, всего две комнатки с ванной и кухонькой, туда мы и поехали, и я осталась на ночь.
А когда вернулась на следующее утро, завтрак был уже на столе, и Тед только начинал кушать. Я решила, что накинусь на него, если он хоть слово мне скажет, и будь что будет. Я прежде сама на жизнь зарабатывала, а понадобится — снова смогла бы. Я б уложилась в два счета и враз ушла от него. Но он только поднял глаза, когда я вошла, и сказал:
«— Ты как раз вовремя, а то я собрался съесть твою сосиску».
Села я за стол и налила ему чаю. Он продолжал читать газету. Позавтракав, мы пошли в больницу. Он не спрашивал, где я была, и не знаю, что думал. Он был ужасно ласковый со мной все те дни. Ведь я так горевала. Мне уж начинало казаться, я этого не переживу, и чего он только не делал, чтоб мне полегчало.
— О чем вы подумали, когда читали его книгу? — спросил я.
— Ну, я напугалась, как он точно догадался про ту ночь. И меня убило, для чего он вообще взял да расписал. И в голову не приходило, что он вставит это все в книгу. Вы, писатели, ну и народец.
В это время зазвонил телефон. Рози сняла трубку.
— Ах, мистер Вануцци, как это мило, что вы позвонили! О, живу хорошо. Ну, живу и хорошею, если вам так больше нравится. В моем возрасте радуешься любому комплименту.
Она увлеклась разговором, который, как я заключил по ее тону, не был лишен любезничанья и даже кокетства. Я не вслушивался, и поскольку диалог грозил затянуться, то стал размышлять о жизни писателя. Она полна испытаний. Сначала нужно снести бедность и всеобщее равнодушие; потом, достигнув некоторого успеха, приходится благосклонно подчиняться всем его превратностям. Писатель зависит от пустяшной публики. Он во власти журналистов, желающих взять интервью, и репортеров, желающих его сфотографировать; издателей, вымогающих у него рукописи, и инспекторов, вымогающих подоходный налог; знатных лиц, приглашающих его на ленч, и секретарей разных организаций, приглашающих выступить; женщин, желающих выйти за него замуж, и женщин, желающих с ним развестись; юнцов, просящих его автограф, актеров, просящих роль, и незнакомцев, просящих денег взаймы; плаксивых особ, спрашивающих совета по своим матримониальным делам, и серьезных молодых людей, спрашивающих совета по своим сочинениям; агентов, редакторов, администраторов, зануд, поклонников, критиков и собственной совести. Но есть у него и компенсация за все это. Что бы ни заботило его душу: тревожные раздумья, скорбь по умершему другу, безответная любовь, уязвленная гордость, обида на вероломство того, с кем был добр, короче — любая эмоция или любая неотвязная мысль, стоит только изложить ее черным по белому, сделав темой рассказа или материалом очерка, чтобы начисто от нее освободиться. Он единственный свободный человек.
Рози повесила трубку и обратилась ко мне:
— Это один из моих кавалеров. Сегодня я собираюсь на бридж, так он позвонил и предложил подвезти меня на своей машине. Он, конечно, итальяшка, но вполне мил. Держал большой бакалейный магазин в центре Нью-Йорка, но теперь отошел от дел.
— А вы, Рози, не подумывали еще раз выйти замуж?
— Нет, — улыбнулась она. |