Кот под горячим взглядом повел ухом, дернул хвостом и, внезапно подняв морду, глянул на Алину нисколечко не сонными, а только раздражеными желтыми глазищами. Тогда Алина мимолетно испугалась вчерашним страхом и тут же всё припомнила живо и в красках. И окошко под потолком, и хлопья пара, и вот этого вот. Повторила:

— Зачем мы здесь?

Желтые глаза зашторились опять веками, кот зевнул и одним гибким движением выпростался из своего клубка. Большой, очень большой кот. Фыркнул, перевернулся на другой бок, опять встопорщил загривок и замер. Засыпающий в углях огонь сделал кота с одного бока медным, а с другого ну совершенно черным, словно бы провалил в темную пустоту.

— Думаешь, я от тебя теперь отстану?

Тихо… Шипят угли. Загривок изредка подрагивает, коту, кажется, опять снится охота. Опять у него там перепелки и совы и пахнущие псиной лисы шныряют, путают следы. И свежий снежок мягко морозит лапы.

Охота… Тянет на охоту.

— Эй! Не спи! Я с тобой разговариваю!

Шипит, не оборачиваясь. Дескать, отстань, дай поспать.

Ну нет, вчера все вышло как-то бестолково и неловко. Он тут дрыхнет спокойно, а Алина изводись неизвестностью?!

— Прекрати! Скажи по-человечески и дрыхни дальше!

Рычит глухо.

— Прекрати!

Рычит, подымается. Желтые глаза злы. Оскалился. А клыки большие, белые, сверкают — глаза и эти хищные клыки.

Если не смотреть, если разглядывать его лапы, то можно еще пробормотать, впрочем, без былого напора:

— Почему ты не можешь мне по-человечески сказать?

Кот обмякает, остывает. Белые усы обвисают траурно. Миг, быстрый полузадушенный вопль — и вместо кота человек. У человека глаза не злые, а очень-очень печальные и усталые.

— Не отстанешь теперь? Спала бы. Или вон поешь. Или, черт с тобой, сходи на охоту. Все равно никуда ты отсюда не денешься.

— Зачем?

Подкатило — вроде морского прилива на рассвете. Алина один раз была и запомнила — горько пахнет солью, холодный ветер кидает в лицо горсти брызг и медленно, издали приходит оранжевый свет, но он не в силах еще победить пятнистую, в переливах темноту. И вопила какая-то птица, пронзительная и бешеная. А вода шла, надвигалась тяжелой, неотвратимой толщиной и казалось, что вся эта масса — на тебя. Раздавит, задушит, утопит…

Ошалело поглядела на мужчину — это всё его? Вот это? Такое безысходное?

— А тебе зачем? Живи себе… пока можно.

— Пока? Пока что?

— Иди охоться! — грубо перебил. — Я знаю, тебе хочется. Иди, разрешаю.

— Я хочу знать…

Показалось, простонал сквозь зубы:

— Оно тебе надо? Это же…

— Зачем?

— Иди. Охоться.

— Нет.

Мотнула головой. Искушение было велико, но нет.

— Тогда ешь. Не будешь? А я буду. И еще выпью. И не смотри на меня так.

И он уселся за стол, вяло жевал холодную тушенку из жестяной банки, но, видать, неуютно ему было под навязчивым Алининым взглядом, и тогда он просто свинтил с бутылки крышечку и глотнул прямо из горла. Алину передернуло — так легко глотнул.

И было странно — подводило желудок от голода, но становилось все страшней, и не до еды уже было.

— Зачем мы тут? — много раз повторяла, а он только или пил, или вздыхал, или ходил из угла в угол.

— Зачем?

… Охотилась бы… Живи себе… пока можно…

Глядел мрачно, злился, предлагал поесть или сходить погулять.