— И для этого тоже. А еще у них теперь это святилище — вроде Иерусалима у евреев. Святая земля. Нужны им твои Источники, когда у них есть готовое намоленное место? Тысяча лет молитв, только подумай… Они обещали даже архологам не мешать, если…

— Всех понять можно! Все такие бедненькие и несчастненькие, что аж тошно! И Пантер, которым нужно именно здесь и именно сейчас, и Волков, которые кровью полили каждый метр здешней земли, и… Сохатых осталось триста тринадцать, Пернатых — сто семь. Хоть десять лет покоя, а?

— Не будет нам покоя, пока кто-нибудь кого-нибудь не пеегрызет. Совсем…

В половине шестого совсем еще темно.

И премерзко, надо сказать, в половине шестого утра в декабре. Город молчит, молчит квартира, только за стенкой изредка всхрапывает отец. Для того, чем намеревался сейчас заняться Андрей — само то, но слишком уж темно и одиноко.

Ничего.

В сейфе, с маленьком ящичке — всё необходимое. Белый порошочек, наверняка заинтересовавший бы соответствующие органы охраны общественного порядка. И очень может статься, что интерес был бы не совсем праздный.

Белая фарфоровая пиала прямо на грязноватом ковре.

Флакон непрозрачного стекла. Едкий запашок. Порошочек в пиале шипит, раскисая в струйке из флакона.

Одна свеча, но толстая. Пламя на ней скачет зеленое, источает сладковатый дурман. Свечка заинтересовала бы стражей правопорядка не меньше порошочка…

В пиале уже коричневая густая бурда.

И последнее — массивные бусины на шнурке. Их тоже на ковер. Их мы сейчас будем "пить". Нам сегодня понадобятся все силы — и свои, и заемные.

В пиале бурда всё густеет и наливается цветом. Она, кстати, так и называется — "смолка", потому что густая, липкая, с резким хвойным запахом… Пока не превратилась в коричневый янтарь, вливаем в глотку. По глотке течет, отдавая горечью. В желудок опадает с протестами, но протесты давим к чертовой матери.

Почти сразу действует.

Сладкий дурман увивается арабской вязью. Весело перемигиваются бирюзовые шарики на шнурке. В них бурлит Сила, пей, пока не перелилась через край.

Бежит по пальцам. Язычки энергии ластятся к теплу человека. Они соскучились. Они очень давно сидят в холодном пыльном камне. Они еще помнят, как их толкали в этот камень, и помнят человека, который так их обидел. У этого человека теплые руки, жидкая бороденка и прячущаяся в ней усмешка. Теперь уже не узнать, кем этот человек был. Сейчас умирает последний клочок памяти о нем. Если придется самому наполнять бусы снова, то помнить они будут уже совсем о другом человеке…

Язычки подымаются к локтю. Там увиваются змеями, начинают покусывать и покалывать… У плеча наливаются полновесной тяжестью. На шее смыкаются пастью. Страшно подумать, что будет…

В висках отдается такой оглушительной болью, что…

Минут пять хватал воздух ртом как рыба на бережке. Крепкий непорядок, отец прав. Простая попытка подпитаться энергией отдалась таким откатом. Может, хоть сколько-то осело?

В полудурмане смолки сам на себя глянул Поверху. Тощая сеть горела слабо, местами превратившись в намек на самое себя, местами вообще прохудилась. Прав отец, сидеть в углу и не рыпаться. К пани Лизе сходить.

Еще раз огляделся. Ловить тут нечего. Никаких геройских подвигов. Но на три — четыре "прыжка" хватит? Нет, увы.

Дури еще достаточно. Смолки этой… Если подкинуть еще чуток, может, получится?

Если не получится, то что? Появятся еще несколько дырок в сетке ауры? Но не смертельно же? Хоть и больно?

Нет, не смертельно.

В пиале снова бурлило. И вились струйки дыма свечи.

И новый язычкок беспрепятственно тек по рукам до локтей, мягким котом расплывался на плече, а оттуда…

И спать-спать-спать… Часов пять.