— Тогда я на неделе еще зайду. Тебя когда выпустят отсюда?

— Говорят, еще недели две.

— Понятно. Я тогда зайду… пожалуй, послезавтра. Да?

Дверь. За дверью та бабулька и то неопределенное существо. Потом улица, растоптанная пьяной ночью. По снегу разметало серпантин и огарки фейерверков, а в еловых и сосновых ветвях запуталась мишура. Можно прогуляться, пройтись по магазинам… если работают… или заглянуть к Наташке. Наташка выходит замуж. Видела уже её жениха. Как бы поделикатней намекнуть, что Вадим этот… не совсем человек? А, сами разберутся! Не маленькие.

— Алин… Аль.

Не обернулась, но остановилась.

— Не уходи. Иди сюда.

Лента плыла тенями — нежными, смутными, пастельными. По ленте ехали и скользили, как дети с горки, отчаяние и надежда. Тут Аля ошибиться не могла. Как зачарованная, возвратилась. Хотела упасть в кресло. Упала на койку. Койка шурхнула, но выдержала. Не выдержала Алина. Андрей сидел, поэтому, упав, уткнулась ему не в грудь, а, получилось неловко и некрасиво, куда-то почти подмышку. И так замерла. Словно нужно было вот так, как маленькому зверьку. То, чего недоставало с самого двадцать пятого, с утра… оклемалась, опоили чаем, коньяком, какими-то травками, отвезли к родителям. До этого долго выпытывали, как получилось, что маг Андрей сделался оборотнем Андреем, притом что Алина инициатор вне всякого сомнения. Не помнила, хоть убей. Ну а двадцать пятого с утра и началось — как ломка. Словно бы возвратились те дни в домике археологов, когда печка и Андрей с его "apage, bestia!" Мама определенно не понимала, что происходит, и пугалась… Алина же быстро сообразила. Собралась и ушла к себе в пустую одинокую квартиру.

— Вот так. Так, Алечка… Я вчера узнал у дрессировщика…

Дресировщик тоже в пояснениях не нуждается. Дрессировщик — мужчина в тяжелых ботинках. Еще у него желтые глаза, запахи сигаретного дыма и валерианы.

— … есть такая Кошачья весна.

— Я тоже узнала у Игоря — есть. Я даже песенку запомнила…

…Спи, моя радость, усни… Это когда ночь, луна еще не отыграла свое, хотя с одного краю уже подтаяла, как сахарная голова. И поэтому не спится, а тянет в ночь, в снег, в метель. Тянет так, что плевать на цепь — ее можно выдрать вместе с крюком, плевать на то, что "швы еще не поджили! Лежи спокойно!", плевать на мужчину с тяжелыми ботинками. Мужчине не плевать. И он раз за разом возвращает в неуютное двуногое тело, которое болит целиком, от укушенной ноги до отекшей продранной щеки… Возвращает, а сам садится в кресло и дремлет. Или прикидывается, потму что никогда не пропускает момента…Потом немножко получше, когда…солнце скатилось с небес… То есть не солнце — луна ушла, затаилась, спряталась до следующей своей полноты. Тут уже оказалось, что любой порыв эхом отдается еще где-то. Где, понял почти сразу. Порыв бежать на охоту, загрызать любого, кто попадется на пути, наталкивается на архивную пыль, гулкие коридоры, пересчет палаток и спальных мешков для очередного выезда, мечты о лете… И это успокаивает настолько, что уже не хочется никуда бежать и кого-то рвать в клочья. Оказывается, что устал чудовищно, что нытье в теле даже уже не мешает… Спи, моя радость, засыпай… Иногда через широкую ленту-Алину протекает еще один человек. Этот человек сидит на кухне, напротив у него жена, теплая и уютная, но сейчас странно далекая, спит за стенкой — спокойно спит! больше не нужно прислушиваться и вздрагивать! — совершенно здоровый сын.