| По словам Регера, так называемые Старые мастера всегда служили государству или церкви, что в сущности одно и то же, они служили императору или папе, герцогу или архиепископу. Так называемый свободный художник — это утопия или бред в неменьшей мере, чем так называемый свободный человек, любит повторять Регер. По его словам, да и по моему мнению, все художники, а особенно великие, — самые бессовестные люди на свете, они превосходят своей бессовестностью даже политиков. Художники лживы, они гораздо лживее политиков, причем художники, провозглашающие искусство для искусства, лживей, чем художники казенные, говорит Регер. Ведь искусство всегда обращается к Всевышнему или к власть имущим, отворачиваясь от земной юдоли, в этом то и состоит его подлость, часто говорит Регер. Это искусство убого, вспоминаю я вчерашние слова Регера, глядя на него из зала Себастьяно. Зачем художники вообще пишут картины, если есть природа? — вновь повторил вчера свой вопрос Регер, обращая его к самому себе, даже наизамечательнейшее произведение искусства является убогой, беспомощной и бессмысленной попыткой скопировать природу, подделать ее, сказал Регер. Разве можно сравнить, например, нарисованное Рембрандтом лицо своей матери с живым лицом моей собственной матери? — спросил себя Регер. Разве можно сравнить с нарисованными настоящие заливные луга на Дунае, по которым я могу пройти и которые я могу увидеть въяве. Для меня нет ничего отвратительнее, чем власть, воспетая художником. Придворная живопись всегда воспевает власть, больше эта живопись ни на что не пригодна, сказал он. Порой говорят, будто искусство должно запечатлевать преходящее, создавать художественный документ своего времени, но мы-то с вами знаем, что запечатлевается только ложь и фальшь, для потомков остаются только ложь и фальшь в виде картин, которые висят на стенах музеев, только ложь и фальшь остаются для потомков в виде книг, которые сочиняются так называемыми великими писателями. Со стен Художественно-исторического музея на нас также глядят только ложь и фальшь. Тот, кто смотрит на нас с этой стены, никогда не был на самом деле таким, каким его изобразил художник, сказал вчера Регер. Персонаж картины никогда не был таким в жизни. Конечно, можно возразить, что таким его увидел художник, создавший портрет, однако это художническое видение насквозь фальшиво; по крайней мере, если взять любую здешнюю картину, то тут мы неизменно имеем дело с католическо-государственным видением, ибо здесь собрано католическое, казенное, подлое искусство; при всем своем великолепии оно было, есть и остается подлым католическо-казенным искусством. Так называемые Старые мастера, особенно если поставить их рядом, то есть если поставить рядом их произведения, предстают перед нами энтузиастами фальши, подлаживающимися под католический казенный вкус и запродавшимися католическому государству, сказал Регер. В этом смысле нам известна лишь удручающая история католического искусства, удручающая история католической живописи, которая всегда искала свои темы на небесах или в аду, но никогда — на земле. Художники писали не то, что им велело сердце, а то, что им заказывали, или то, что могло принести им деньги или славу. Повергавшие прежде меня в ужас Старые мастера, к которым сейчас я испытываю отвращение, всегда служили своему господину, а не людям. Они всегда рисовали приукрашенный, фальшивый мир в надежде на деньги и славу; в своем творчестве они всегда руководствовались лишь корыстолюбием и честолюбием; они творили не потому, что исполняли свое призвание, а потому, что хотели денег или славы либо и денег и славы одновременно. В Европе они всегда служили своему католическому Богу и его католическим божкам. Каждый, пусть самый гениальный мазок так называемых Старых мастеров — ложь, сказал Регер. Он назвал их вчера украшателями, хотя на самом деле всю свою несчастную жизнь не только ненавидел их, но и бывал очарован ими. Прикидываясь набожными, Старые мастера ставили свое украшательское рвение в услужение европейским католическим властям, что видно по каждому мазку этих утративших всякий стыд ремесленников, дорогой Атцбахер, сказал Регер. |
