| Мне ничего не надо скрывать или умалчивать, мне восемьдесят два года, и я могу ничего не скрывать и ни о чем не умалчивать, поэтому не скрываю от вас того, что плакал тогда, плакал несколько дней подряд, сказал Регер. Я сидел, разглядывая письма, отосланные мне женой в разное время, читая ее записки, которые она делала для себя, и выплакивал свое горе. За долгие годы привязываешься к человеку и уже любишь его больше, чем кого бы то ни было, прилепляешься к нему всем своим существом, поэтому, когда теряешь любимого человека, то и впрямь кажется, будто потеряно все на свете. Я неизменно полагал, что музыка для меня — самое главное в жизни, иногда я думал то же самое о философии, о серьезной литературе или вообще, о том, что называется искусством, однако никакое искусство не заменит одного-единственного любимого человека. А ведь именно этому единственному и любимому человеку мы причинили множество страданий, именно его мы заставляли мучиться и, несмотря ни на что, любили его больше всех на свете. Поэтому, когда он умирает, его смерть ложится тяжким бременем на нашу совесть; это бремя совести, с которым нам приходится жить после смерти любимого человека, может совсем раздавить нас, сказал Регер. В конце концов, мне ничем не помогли, например, книги, которые я собирал всю мою жизнь и которыми заставил квартиру на Зингерштрассе, забив ими все полки и стеллажи; когда жена оставила меня одного, книги сделались до смешного ненужными. Порою кажется, будто можно спастись, цепляясь за Шекспира или Канта, но это заблуждение, ибо и Шекспир, и Кант, и прочие гении, которым мы поклонялись всю жизнь, не в состоянии помочь нам именно тогда, когда мы более всего нуждаемся в их помощи, они не дают нам ни готовых решений, ни утешения, они вдруг становятся нам чужими и даже вызывают отвращение, а чаще мы просто сами делаемся совершенно равнодушными к тому, что создано так называемыми гениями, сказал Регер. Мы верим, что так называемые гении выручат нас в самый важный, самый решающий момент жизни, но именно в такой момент бессмертные гении бросают нас, оставляют каждого из нас наедине с самим собой, впрочем, нам и вместе с ними было бы одиноко, ибо мы всегда одиноки. Мне помог только Шопенгауэр, да и то лишь потому, что я совершил своего рода злоупотребление, то есть воспользовался им не по назначению, а как средством для собственного спасения, сказал мне Регер в Амбассадоре. Все остальные, включая Гёте, Шекспира и Канта, мне опротивели: я набросился с горя на Шопенгауэра, ибо хотел выжить; я сидел с томиком Шопенгауэра в кресле перед окном, выходящим на Зингерштрассе, ибо хотел выжить, а не умереть; я не желал уходить в могилу следом за женой, мне хотелось жить, существовать на белом свете, вы меня понимаете, Атцбахер? — спросил меня Регер в Амбассадоре. Благодаря Шопенгауэру у меня появился шанс выжить, но появился лишь потому, что я воспользовался Шопенгауэром в своекорыстных целях и тем самым подло исказил его суть, сказал Регер, я сделал из него спасительное лекарство, чем он, естественно, не является, как и все те гении, которых я называл раньше. Мы всю жизнь полагаемся на духовную поддержку так называемых гениев, Старых мастеров, и нас смертельно разочаровывает то обстоятельство, что в решающий момент они не оправдывают возложенных на них надежд, сказал Регер. Мы собираем книги гениев, храним картины Старых мастеров в расчете на то, что сможем прибегнуть к их помощи, когда речь пойдет о жизни и смерти, но тем самым мы используем гениев в своекорыстных целях и вопреки их истинному предназначению, вчем состоит вся пагубность нашего заблуждения. В хранилище нашего духа собраны книги гениев, произведения Старых мастеров, ибо мы рассчитываем в решающий момент прибегнуть к их помощи; но, открыв однажды это хранилище, мы видим его пустоту; оказавшись перед этой пустотой, человек еще острее чувствует свое одиночество и беспомощность, сказал Регер. Человек всю жизнь что-то копит, но, в конце концов, оказывается, что он ничего не имеет, в том числе и так называемых духовных богатств, сказал Регер. |
