Но вдруг нежданный

         Надежды луч,

         Как свет багряный

         Блеснул из туч:

         Какой-то скрытый,

         Но мной забытый

         Издавна бог

         Из тьмы открытой

         Меня извлек!..

         Рукою сильной

         Остов могильный

         Вдруг оживил, —

         И Каин новый

         В душе суровой

         Творца почтил.

         Он снова дни

         Тоски печальной

         Озолотил

         И озарил

         Зарей прощальной!

         Гори ж, сияй,

         Заря святая!

         И догорай

         Не померкая![22 - Из стихотворения «Провидение». Оно было написано на гауптвахте в Спасских казармах в ожидании «прогнания сквозь строй». Полежаев был близок к мысли о самоубийстве.]

В другое время сорвались с его лиры звуки торжества и восстания, но уже слишком позднего, и уже не столь сильные и громкие: посмотрите, какая нескладица в большей половине этой пьесы («Раскаяние»), как хорошие стихи мешаются в ней с плохими до бессмыслицы:

         Я согрешил против рассудка,

         Его на миг я разлюбил (?!):

         Тебе, степная незабудка,

         Его я с честью подарил (??)!

         Я променял святую совесть

         На мщенье буйного глупца,

         И отвратительная повесть

         Гласит безумие певца.

         Я согрешил против условий

         Души и славы молодой,

         Которых демон празднословий

         Теперь освищет с клеветой (?)!

         Кинжал коварный сожаленья

         Притворной дружбы и любви,

         Теперь потонет, без сомненья,

         В моей бунтующей крови;

         Толпа знакомцев вероломных,

         Их шумный смех, и строгий взор

         Мужей значительно безмолвных,

         И ропот дев неблагосклонных —

         Все мне и казнь и приговор!

         Как чад неистовый похмелья,

         Ты отлетела наконец,

         Минута злобного веселья!

         Проснись, задумчивый певец!

         Где гармоническая лира,

         Где барда юного венок?

         Ужель повергнул их порок

         К стопам ничтожного кумира?

         Ужель бездушный идеал

         Неотразимого разврата,

         Тебя, как жертву каземата,

         Рукой поносной оковал?

         О, нет! Свершилось – жар мятежный

         Остыл на пасмурном челе!

         Как сын земли, я дань земле

         Принес чредою неизбежной:

         Узнал бесславие, позор

         Под маской дикого невежды (?!)

И посмотрите – как торжественно окончание этой пьесы; оно может служить образцом того, что называется в эстетике «высоким»:

         Но пред лицом кавказских гор

         Я рву нечистые одежды!

         Подобный гордостью горам,

         Заметным в безднах и лазури,

         Я воспарю, как фимиам,

         И передам моим струнам

         И рев, и вой минувшей бури!.