Он имел право, не клевеща на самого себя для красного словца, сказать красавице, не сводившей с него задумчивых очей и припадавшей к нему на грудь в порывах забвенья:

         Ты ничего в меня вдохнуть

         Не можешь, кроме сожаленья!

         Меня не в силах воскресить

         Твои горячие лобзанья,

         Я не могу тебя любить,

         Не для меня очарованья!

         . . . . . . .

         Я рано сорвал жизни цвет;

         . . . . . . .

         И прежних чувств и прежних лет

         Не возвратит ничто земное!

         Еще мне милы – красота

         И девы пламенные взоры;

         Но сердце мучит пустота,

         А совесть – мрачные укоры!

         Люби другого: быть твоим

         Я не могу, о друг мой милый!..

         Ах, как ужасно быть живым,

         Полуразрушась над могилой![12 - Из цикла «Песен» («Зачем задумчивых очей…»)]

И потому не удивительно, если не во-время и не в пору явившееся мгновение было для поэта не вестником радости и блаженства, а вестником гибели всех надежд на радость и блаженство, и исторгнуло у его вдохновения не гимн торжества, а вот эту страшную, похоронную песнь самому себе:

         О, грустно мне! Вся жизнь моя – гроза!

         Наскучил я обителью земною!

         Зачем же вы горите предо мною,

         Как райские лучи пред сатаною,

         Вы – черные, волшебные глаза?

         Увы! давно, печален, равнодушен,

         Я привыкал к лихой моей судьбе:

         Неистовый, безжалостный к себе,

         Презрел ее в отчаянной борьбе,

         И гордо был несчастию послушен!

         Старинный раб мучительных страстей,

         Я испытал их бремя роковое —

         И буйный дух, и сердце огневое —

         Давно смирил в обманчивом покое,

         Как лютый враг покоя и людей!

         В моей тоске, в неволе безотрадной,

         Я не страдал, как робкая жена;

         Меня несла противная волна,

         Несла на смерть – и гибель не страшна —

         Казалась мне, в пучине беспощадной.