Она не упоминала о страхе и тоске, ждала, когда я скажу о них сама. В разговоре Козетта редко поднимала какие‑то новые темы или проявляла любопытство. Я заговорила об этом – с явной горячностью – после того, как ее соседка, Дон Касл, теплым октябрьским днем сидя с нами в саду, заявила, что лилии давно умерли и засохли, а мы с Козеттой восхищаемся поздними георгинами. Дон Касл всегда говорила о своих детях и о том, сколько беспокойства они доставляют: младшего только что исключили из школы, а старший провалил экзамен. Закончила она, как всегда, банальностью:

– Тем не менее не представляю, что бы я без них делала.

Мне и в голову не приходило, что эта часто повторяемая фраза может так задеть Козетту. Я считала эти слова просто глупостью и довольно грубо сказала:

– Почему это, если они вас так достают?

Дон Касл казалась шокированной, и вполне возможно, так оно и было.

– Когда у тебя будет ребенок, ты изменишь свое мнение.

– У меня никогда не будет детей. Никогда.

Выпалив это, я почувствовала на себе взгляд Козетты.

– Мне хочется отшлепать девушек, которые так говорят, – с нервным смешком сказала миссис Касл и ушла домой, поскольку принадлежала к той породе людей, которые чувствуют себя непринужденно только во время пустой болтовни и сразу пугаются всего, что они называют «неприятным».

– Ты была агрессивна, – сказала Козетта.

– Это жестоко, – возразила я. – Нужно сначала думать, а потом говорить. Если она не знает  обо мне, то о тебе точно должна – Дуглас двоюродный брат моей матери.

– Насколько я могу судить, никто не помнит о родственных связях других людей.

– Козетта, – сказала я. – Козетта, почему у вас нет детей? Разве ты не хочешь иметь ребенка?

У нее была привычка улыбаться в ответ на вопрос, на который она не собиралась отвечать словами. Загадочная улыбка медленно распространялась по ее лицу, неопределенная и мягкая, но каким‑то образом пресекавшая дальнейшие вопросы. В те времена я почему‑то вбила себе в голову, что Дуглас женился на Козетте, не рассказав о своей наследственности. Понимаете, моя убежденность была абсолютно необоснованной – я прочла это, или мне так только казалось, в ее печальных глазах, в некой отстраненности. Так ведут себя все подростки – плетут немыслимую паутину из небылиц вокруг жизни своих старших друзей. Я убедила себя, что Дуглас обманул Козетту, лишил ее детей, а когда пути назад уже не было, попытался компенсировать это богатством и роскошью. Той зимой они поехали в Тринидад, а я вернулась домой, где обнаружила, что наблюдаю за матерью почти с медицинской скрупулезностью. Однажды она уронила бокал для вина, и я вскрикнула. Отец подошел и ударил меня по щеке.

Пощечина была слабой, и больно не было, но я восприняла это как насилие.

– Не смей больше так делать, – сказал отец.

– И ты тоже.

– Ты должна научиться себя контролировать. Мне пришлось. В нашем положении это необходимо.

– В нашем положении? Как это – в нашем? Ты в одном положении, а я в другом. И, в отличие от тебя, я имею право кричать.

Тяжелое испытание для пятнадцатилетнего подростка.

Весной я вернулась к Козетте в Гарт‑Мэнор, откуда могла ходить в школу через поле к западу от Луга и где у меня была собственная спальня с видом на лес в Норт‑Энд и такой роскошью, как телевизор, одеяло с электроподогревом и телефон на прикроватной тумбочке. В свою защиту я могу сказать, что привлекало меня совсем другое.