— Куда вы подевались? — спросил я облегченно.

— Просто отступил в тень, — ответил незнакомец, приближаясь. — Не думайте, что я испугался, у меня тоже есть разрешение на нахождение вне дома после комендантского часа. Не хотел разговаривать с этой обезьяной.

— Не любите полицейских? — понимающе спросил я.

Он среагировал странным образом — расхохотался. Негромко, но очень искренне:

— Я? Не люблю полицейских? Бесподобно! Вы первый, кто заподозрил меня в подобном прегрешении… Нет, я действительно не хотел разговаривать с этим типом… — он посерьезнел. — Ладно, нам пора, я полагаю…

Пройдя несколько дворов и каких-то странных полуразвалившихся зданий, о наличии которых в Брокенвальде я даже не подозревал, мы неожиданно быстро оказались в двух кварталах от дома, чердак которого я занимал уже около полугода. В голове у меня вертелись несколько вопросов, но я никак не мог сформулировать ни одного. Что же до моего странного спутника, то он был погружен в глубокие раздумья и, возможно, даже не замечал меня, хотя и направлял в течение всего стремительного перехода.

— Как вы оказались в гримерной? — спросил я.

— Господин Ландау, как я уже говорил, позволил мне там ночевать. Вы полагаете, что я должен был видеть преступника? Увы, я ушел на время спектакля — по просьбе господина Ландау, — ровным глуховатым голосом ответил человек-арлекин. — Полка что мы можем предположить, что первым, кто обнаружил господина Ландау мертвым, был раввин Аврум-Гирш Шейнерзон… Следующим, по всей видимости, был я, а затем появились вы — в сопровождении все того же господина Шейнерзона… — он замолчал, затем остановился и отвесил мне поклон с некоторой чопорностью. — Прошу простить мою рассеянность. Это именно рассеянность, а не бестактность, доктор, но я не представился. Меня зовут Шимон Холберг. Можете называть меня по имени — Шимон, или по фамилии — Холберг. Как угодно.

Я поклонился в ответ, назвав имя и фамилию — что было нелепо, поскольку господин Холберг уже знал их. Но и все прочее тоже выглядело нелепо: на улице гетто, освещенной лишь луной, которую время от времени затягивали тучи, и потому интенсивность освещения все время менялась, в полной тишине, прорезаемой редкими свистками «синих», мы словно разыгрывали спектакль, представляясь друг другу уморительно-церемонным образом.

Пройдя несколько шагов в молчании, Шимон Холберг вдруг спросил:

— Скажите, доктор, почему вы сразу же заподозрили в убийстве немцев?

— Из-за спектакля, — ответил я. — Мне кажется, Ландау позволил себя весьма рискованную шутку. Если только это можно назвать шуткой, — и я рассказал г-ну Холбергу о монологе Шейлока.

— А что это за спектакль? — спросил он.

Я вновь остановился и удивленно спросил:

— Вы не знаете «Венецианского купца»? Не знаете эту пьесу?

— Что вас так удивляет? — в свою очередь, спросил он. — Театр, пьесы — все это никогда не входило в сферу моих интересов. Актерская среда — да, с этим мне приходилось сталкиваться, и не раз. Богема. Да. Кокаин, эскапады на грани криминала. Да… Но вы не ответили на мой вопрос. Что это за пьеса? Разумеется, я слышал, что ее написал Шекспир. Что-то там такое о евреях. Но все-таки — о какой шутке вы говорили? И почему Макс Ландау мог поплатиться за нее? И, пожалуйста, не останавливайтесь каждую минуту. Я привык думать на ходу, шаги задают определенный ритм моему мыслительному аппарату. Ваши остановки меня сбивают, — сделав такое странное замечание, мой новый знакомец двинулся вперед.