Прошло только пятнадцать минут с того момента, как я уменьшил поглощение углекислого газа, но воздух в камере уже стал тяжелым. Ни Вайленд, ни Ройал, казалось, не чувствовали этого – возможно, они считали, что так и должно быть, а может, просто не обратили на это внимания – оба были поглощены тем, что можно было увидеть через передний иллюминатор.

Я и сам был поглощен этим. Сотни раз задумывался я над тем, что буду чувствовать, как буду реагировать, когда наконец увижу то, что лежит сейчас полузахороненным в иле рядом с нами. Предполагал все: злость и ярость, ужас и сердечные боли и, может быть, некоторый страх. Но ничего этого не было, больше не было. Я испытывал только сожаление, печаль и жесточайшую меланхолию. Возможно, я реагировал не так, как предполагал, потому, что мой мозг был затуманен болью, но я знал, что не в этом дело.

Сожаление и меланхолия относились только ко мне. Меланхолия была вызвана воспоминаниями, которые у меня только и остались; сожаление было сожалением человека о себе, безвозвратно потерянном в своем одиночестве.

Самолет зарылся в ил почти на четыре фута. Правое крыло отсутствовало – скорее всего, оно отломилось при падении самолета в воду. Конца левого крыла также не было, но хвостовое оперение и фюзеляж были в полном порядке, за исключением изрешеченного носа и разбитых стекол кабины, которые показывали, как погиб самолет «ДиСи». Мы находились рядом с фюзеляжем. Нос батискафа висел над кабиной, и обсервационная камера была не далее чем в шести футах от разбитых стекол и практически на том же самом уровне. В кабине самолета я смог различить два скелета – один, в командирском кресле, сидел прямо, чуть наклонясь в сторону разбитого бокового стекла, и удерживался в этом положении пристяжным ремнем, другой, в кресле второго пилота, сильно наклонился вперед, и его практически не было видно.

– Красиво, Толбот? Не правда ли – это нечто. – Вайленд, клаустрофобия которого моментально испарилась, нервно потирал руки. – Все не напрасно!

Все не напрасно! И даже не тронут! Я боялся, что он будет разбросан по всему дну. Для такого опытного спасателя, как ты, Толбот, думаю, это не составит труда? – и не дождавшись ответа, он отвернулся, чтобы насладиться видом из иллюминатора. – Великолепно! – повторил он снова. – Просто великолепно!

– Прекрасно, – согласился я. Меня даже удивило, насколько спокойным и безразличным оказался мой голос. – За исключением английского фрегата «Де Браак», затонувшего во время шторма около берегов Делавэра в тысяча семьсот восемьдесят девятом году, это, вероятно, самый большой подводный клад в Западном полушарии. Десять миллионов двести пятьдесят тысяч долларов в золотых слитках, изумрудах и необработанных алмазах.

– Да, сэр, – Вайленд позабыл о своих манерах высокопоставленного чиновника и снова начал потирать руки. – Десять миллионов двести... – его голос звучал все тише и тише, и наконец он замолчал. – Откуда?.. Откуда ты знаешь это, Толбот? – прошептал он.

– Я знал это еще до того, как вы услышали об этом, Вайленд, спокойно ответил я. Они оба отвернулись от иллюминатора и уставились на меня: Вайленд – в замешательстве, с подозрительностью и зачатками страха, а здоровый глаз Ройала был шире, чем я когда‑либо видел. – Боюсь, что вы, Вайленд, не так сообразительны, как генерал, да и я сам в общем‑то. Он расшифровал меня сегодня утром. И я понял – почему. Хотите знать – почему, Вайленд?

– О чем ты говоришь? – прохрипел он.

– Он умный, этот генерал, – продолжал я, будто не слыша его вопроса.

– Увидел, когда мы прилетели этим утром к платформе, что я прятал лицо только до тех пор, пока не убедился, что среди встречавших нет некоего лица, а потом уже ни о чем не беспокоился.