Но батискаф был рассчитан только на троих, а Вайленд никогда не рискнул бы идти без своего телохранителя. Спуск в 180 ступенек был слишком длинным, чтобы приглядывать в том числе еще и за старым генералом.

Спуск оказался слишком долгим и для меня. Не пройдя и половины пути, я почувствовал себя так, словно мое плечо, руку и шею погрузили в расплавленный свинец, и волны страшной боли отдавались у меня в голове, а там огонь превращался в темноту, спускался в желудок и вызывал тошноту.

Несколько раз боль, темнота перед глазами и тошнота почти полностью охватывали меня, и я был вынужден судорожно цепляться здоровой рукой за лестницу и ждать, пока не вернется сознание. С каждой ступенькой периоды помрачения становились все длиннее, а просветления – все короче. Последние тридцать – сорок ступенек я спускался, как автомат, – на инстинктах, мышечной памяти и силе воли. Одно было хорошо: «вежливые», как обычно, они послали меня первым, так что мне не пришлось подавлять желание сбросить им на головы что‑нибудь тяжелое. А второе преимущество – они не могли видеть моих страданий.

Я спустился на дно опоры, и к тому времени, когда последний из них приятель Сибэтти, который должен был задраить за нами люк, – спустился по лестнице, я уже мог стоять не шатаясь. Мое лицо покрылось испариной и, думаю, было белее листа бумаги, но освещение в этом цилиндрическом склепе было очень слабым, и опасность, что Ройал или Вайленд заметят это, была ничтожной. Я подозревал, что Ройал также чувствовал себя недостаточно хорошо после спуска. Любой человек, получивший удар, лишивший его чувств на добрых полчаса, не обретет отличную форму через пятнадцать минут после того, как придет в сознание. Что же касается Вайленда, то у меня было подозрение, что он слегка боится и основное беспокойство в этот момент у него вызывало предстоящее подводное путешествие.

Люк в дне опоры был открыт, и через затопляемую камеру батискафа мы спустились в металлический шар. Я принял все меры предосторожности, чтобы обезопасить свое больное плечо, когда пролезал по изгибавшемуся почти под прямым углом проходу, ведущему в обсервационную камеру. Это путешествие оказалось сущим адом. Я включил верхний свет и отошел к распределительным электрическим коробкам, предоставив Вайленду возможность тщательно задраить люк затопляемой камеры. Через полминуты он вполз в обсервационную камеру, захлопнув за собой тяжелую круглую дверь.

Вайленд и Ройал были поражены обилием и переплетением проводов, идущих из распределительных коробок. Их также должна была поразить скорость, с которой я, едва сверяясь с записями, снова поставил все на свои места. К счастью, коробки располагались как раз на уровне пояса, а выше моя левая рука подниматься не могла и сгибалась только в локте.

Закрепив последний провод и закрыв крышки распределительных коробок, я начал проверять цепи. Вайленд наблюдал за мной с безразличным видом.

Ройал также смотрел на меня. Его лицо, обычно ничего не выражавшее, ничем не отличалось от лица сфинкса из Гизы. Меня не трогало нетерпение Вайленда – я тоже сидел в этом батискафе и у меня не было желания испытывать судьбу. Включив реостаты управления электродвигателями, я повернулся к Вайленду и показал на пару светящихся циферблатов:

– Двигатели. Здесь их не услышишь, но работают они нормально. Готовы к путешествию?

– Да, – он облизнул губы, – готовы.

Я кивнул, открыл клапан, чтобы затопить входную камеру, и указал на микрофон, который лежал на небольшой полочке на уровне головы между Ройалом и мной, после чего повернул настенный выключатель в положение «Включено»:

– Не желаете дать команду выпустить воздух из удерживающего кольца?

Он кивнул, дал необходимые указания и положил микрофон на полочку.