После того как военные патрули останавливали нас еще три-четыре раза и из автобуса вывели еще нескольких «подозрительных», мы пересекли наконец плодородную прибрежную полосу и въехали в пояс горных цепей. Вокруг простирались бесконечные темные леса — казалось, они вбирали в себя темноту ночи, медленно сползавшую с бледнеющего неба.

— Пробковый дуб! — объяснил сержант.

«Блашет» — вспомнил я. Блашет — богач, владелец лесов, производитель пробки и лесоматериалов, третий из упомянутой троицы. Всесильной троицы, которой принадлежали буржуазные газеты, обрабатывающие общественное мнение, и которая располагала террористическими бандами, чтобы обрабатывать тех, до кого не доходила печатная пропаганда.

Мы подымались все выше. Лес поредел. Показались голые каменистые утесы. Лишь кое-где мелькало хилое оливковое деревце, повисшее на крутом склоне.

Шоссе стремительным серпантином взбегало вверх.

Не раз доводилось мне ездить по петляющим горным дорогам, но редко встречалась такая, состоящая сплошь из поворотов. В зеркало над рулем было видно лицо водителя, который безостановочно крутил тяжелую баранку — слева направо до упора и справа налево тоже до самого упора. Лицо этого крепыша напряглось и блестело от пота.

Остальным пассажирам тоже было не по себе. Тяжелый автобус раскачивало на узкой, скользкой дороге. Колеса проходили в сантиметре от края бездны, иногда казалось, что мы уже просто нависаем над ней. Внизу, метрах в трехстах от нас, в глубокой сырой пропасти вился дымок утреннего тумана. Голоса смолкли. Каждый раз, когда мы накренялись над бездной, черные глаза женщин расширялись, руки вцеплялись в ручки кресел. Сержант, желая меня отвлечь, рассказывал драматические истории о рухнувших в пропасть машинах.

— Неужели так сложно отремонтировать это шоссе?

— Ну, и не так просто. Да и не к чему. По нему ездят, в основном, арабы.

Далеко внизу, под нами, там и тут виднелись крохотные, жалкие участки, вспаханные на крутых склонах и укрепленные оградой из камней, чтобы потоки дождя не унесли с собой скудный земляной покров. Это были наделы алжирцев, вытесненных с прибрежной равнины. Многие после отчаянной борьбы с ливнями и негодной почвой снова возвращались на побережье, шли в батраки к Боржо, лесорубами к Блашету или рабочими к Шиафино.

После трехчасового кружения по серпантину автобус наконец выбрался из скалистых коридоров. Перед нами расстилалась бескрайняя пепельно-серая равнина, обрамленная высокими, лишенными всякой растительности горами.

Когда смотришь на карту, Алжир представляет собой несколько полос разного цвета, которые тянутся почти параллельно побережью. Сначала идет узкая зеленая лента средиземноморской области, потом кирпично-красный пояс прибрежных гор, затем светло-коричневая полоса высоких плоскогорий, темно-коричневый пояс — Сахарский Атлас и под конец — огромное желтое пятно пустыни.

Плодородные поля и прибрежные горы остались позади, мы спустились теперь к тем высоким плоскогорьям, за которыми простирались мертвые массивы и пески Сахары.

Автобус остановился посреди убогого, грязного селения. Низкие глинобитные дома с плоскими кровлями настолько сливались с цветом окрестных холмов, что можно было проехать мимо этого селения, даже не заметив его, если бы не внушительная толпа нищих, которая бросалась к каждой подъезжающей машине.

При виде нищего всегда сжимается сердце, но никогда прежде не видел я ничего более тягостного, чем крикливая, многорукая толпа алжирских нищих. Некоторые из них просили милостыню, предлагая взамен истрепанные, пожухлые почтовые открытки или кульки с семечками. У других, не имевших и такого капитала, единственным доводом были покрытые струпьями лица или водянистые слепые глаза.