— А что это такое?

— Танцовщицы.

— Оставим их тоже на другой раз.

— Как прикажете. Вы сейчас наш единственный турист, так что можно и не придерживаться строго программы.

Похоже, что он был обескуражен моим отказом, но я приехал сюда не ради его удовольствия. Я поднялся в номер, чтобы стряхнуть с себя дорожную пыль, а потом пошел осматривать отель. Если не считать персонала, кроме меня тут действительно никого не было. Забираться в глубь страны стало делом рискованным, а богатые туристы имели в своем распоряжении достаточное количество соблазнительных объектов, чтобы тосковать по какому-то там Бу Саада.

В полном одиночестве выпил я в уютном баре газированной воды. В полном одиночестве поужинал в огромном ресторане, где меня обслуживали полдюжины официантов во главе с метрдотелем. И под конец поднялся к себе в номер, где я тоже оказался бы в полном одиночестве, если бы ко мне в окно не влезла обезьяна. Меня охватила тихая радость: значит, обезьяны тут тоже имеются… Вот она, экзотика…

Но вскоре пришло разочарование. В дверь постучался слуга и увел обезьяну — она оказалась собственностью директора.

На следующее утро я еще сидел в саду за завтраком, когда на белоснежную скатерть легла длинная лиловая тень. Конец отдыху: бедуин явился, чтобы с подобающей случаю суровостью выполнять программу, всю, какая полагается.

Весь день, подобно Тартарену, бродил я по оазису мимо туземцев, привыкших к таким идиотам, как я, согласно программе влезал на минарет, согласно программе качался на спине у верблюда, согласно программе выполнял команды местного фотографа («голову повернуть налево», «глаза вон на ту пальму»), согласно программе вышагивал по берегу ручья и слушал истасканные местные предания, которые мой гид в соответствии с программой мне излагал.

Что касается ручья, то на первый взгляд в нем не было ничего необычного: обыкновенный прохладный ручей, журчавший у подножья желтых, раскаленных солнцем холмов. Прозрачная вода то пряталась среди высоких округлых камней, то изливалась звонкими, пенистыми струями и под конец стихала в глубоких зеленых омутах. Но этот маленький ручей был кровью Бу Саада, жизнью этого оазиса.

Между глинобитными хижинами селения и руслом ручья лежали сады — крохотные клочки земли, обнесенные внушительными оградами, поскольку тут земли мало, зато камень в изобилии… На участке в полдекара у араба растут две-три финиковые пальмы, чахлое апельсиновое деревце да овощи на нескольких грядках. Выращенного на этой половине декара должно хватить и на прокорм семье и на продажу. А поскольку это невозможно, то араб долгие часы проводит в полумраке своей лачуги, лепит из глины горшки, плетет корзины или мастерит чувяки, а женщины в соседней комнате портят зрение, трудясь над разноцветными циновками. Тут было так много рабочих рук и такая малая в них потребность, что человеческий труд не ставился ни во что.

За один день мы обошли весь оазис, и я был уверен, что тем самым опеке бедуина надо мной положен конец, но не тут-то было: когда мы прощались возле отеля, он напомнил:

— После ужина я отведу вас к Улед-наил.

— Только не сегодня. Я очень устал.

На другое утро через мой стол вновь пролегла длинная лиловая тень шейха. Напрашивалась мысль, что его используют не только как гида, но и как шпика, хотя я не мог взять в толк, за какими моими действиями нужно следить в этом оазисе с пятак величиной.

— Послушай, — сказал я. — Поди выпей кофе и вообще займись своими делами.

— Но ведь вы уплатили. Вам полагается сегодня, во-первых, осмотреть Мертвый город, во-вторых…

— Да, но сегодня мне не хочется никуда ходить. Я лучше поваляюсь в тени.

Гид пустился в путаные объяснения, из которых я в конце концов уразумел, что он охотно оставил бы меня в покое и поработал у себя в саду, но боится потерять полагающуюся от фирмы плату.