Солнце уже падало в облака за вельд, последними лучами освещая пеструю картину. Бойко пылали костры, возле них кучками сидели негры. Ели, пили, смеялись. Одеты они были вразнобой. Кое кто из мужчин прикрывал тело лишь набедренными повязками, но большинство было в брюках и рубахах. Бечуаны вообще имели пристрастие к европейской одежде. На вожде, еще не старом, но тучном мужчине, красовались сапоги, франтоватый котелок и поношенный полицейский мундир, на который сверху, несмотря на жару, был наброшен карос из шкурок шакала. Женщины щеголяли каждая в нескольких пышных передниках из травянистых циновок или яркой ткани, многие подвязали куски материи под мышками. Почти на всех были бусы и нитки с нанизанными косточками плодов, крупными семенами и ракушками. Меж костров бродили тощие лохматые собаки из деревни. Детишки то и дело затевали озорную возню.

Ян и Петр вместе с Чакой, Мангваэло и Каамо сидели у костра вождя Кулу. Им подавали лучшие куски, и две женщины специально для белых пекли пресные лепешки на раскаленных камнях; негры предпочитали есть мясо без хлеба. Ян разливал бренди из бутылок, прихваченных им в лагере, к величайшему удовольствию толстяка Кулу. Вождь оказался разговорчивым и почему то особое внимание уделял Петру, то и дело дружески похлопывая его по плечу.

Негры из каравана смешались с жителями деревни. Из настороженных, забитых молчунов они превратились в простых веселых людей: рядом не было ненавистного Мора. Почти все они были тоже бечуаны, но разных племен. Здесь были: батлапины – люди рыбы, баквены – люди крокодила, банагас – люди змеи, бакатлас – люди обезьяны, батаус – люди льва. Для каждого племени «свое» животное священно. Знакомясь, бечуаны не спрашивают, какого ты племени, они спрашивают, чей танец, чью бину ты танцуешь – змеи, рыбы, льва?

Все шумнее становилось на поляне. Бечуаны любят шутки, песни и пляску. У одного из крайних костров заверещали дудки, кто то звонко ударил в маримбу , глухо грянули барабаны. Начались танцы.

Петр подошел посмотреть. Четкий и нервный ритм оркестра электризовал танцоров. Сильные, гибкие тела послушно отдавались ему. Ритм учащался, и медленные, плавные движения становились отрывистыми, словно кто то дергал танцоров. Сначала подергивались руки и ноги, потом конвульсии восторга передавались туловищу, и вот уже людьми овладевала странная для непривычного взгляда мощная и стремительная симфония движений. В их каскаде буйно пела вольная, ничем не скованная поэзия первозданного танца.

А за площадкой, освещенной кострами, нависла черная африканская ночь. Частые звезды мерцали в низком небе, настороженно притаилась саванна, неясные, таинственные шорохи наползали из глухой поросли кустарника.

Кто то тронул Петра за плечо. Перед ним стоял Чака.

– Возьми. – Зулус протянул ему широкое, в виде браслета кольцо из кожи убитого Петром носорога. – Это делает дружбу крепкой. Ты будешь мне брат, я буду тебе брат.

Он улыбнулся, в темноте были видны только его зубы и белки глаз. Петр обнял его, они долго хлопали друг друга по спинам.

– Теперь слушай, – сказал Чака и повернул Петра к северу. Сказал «слушай», а сам молчал, и это молчание было печально и торжественно. Потом заговорил: – Зулусы не всегда жили только здесь, на юге. Раньше зулусы жили и у берегов великой Замбези. Там, где сейчас англичане убивают матабеле. Это было очень давно, мне говорили: еще не родился ваш большой белый бог Харистос. У зулусов были каменные города. И у них были золотые копи. На реке Сава. Совсем такие, как говорил ты, – общие.