Жрец подвел князя ближе. Повинуясь, он почти склонился над углями и вдохнул терпкого дыма. Его клубы обволокли его, и Властимир сделал второй вдох.

Голова закружилась, тело обрело легкость и силу. Князю показалось, что он отрывается от земли. Он раскинул руки и удивился, почему на пальцах не выросли перья. Ему казалось, что он — птица,

Один из воинов протянул ему чашу. На сей раз в ней не было углей, но терпкий, настоенный на травах взвар еще отдавал дымом и запахом костра. Властимир принял и ее и, не медля, сделал глоток.

Сердце замерло, а потом забилось, будто он стоял на высоком берегу реки и дышал свежим прохладным воздухом. Он почти увидел высокий берег и ленту реки внизу, залитую солнцем и погруженную в покой.

Кто-то мягко взял его под руку. Властимир глянул — это оказался один из воинов. Второй тем временем подошел с другой стороны. Вдвоем они поддержали князя, и тот, не видя в этом ничего унизительного, с удовольствием подчинился им.

Он сам не понял, как оказался на коленях перед дымящимся жертвенником. На уровне его лица тлели угли и клубился дым — пламя почти погасло.

Жрец на некоторое время исчез с поляны. Властимир этого не заметил, а потому несколько удивился, когда тот возник подле него с птицей в руках. Князю показалось, что птица возникла из ничего.

Бормоча молитвы Перуну, жрец протянул птицу над углями. Перевернутая, она почуяла дым и забилась, стараясь вырваться.

Жрец сдавил ее горло, предупреждая крик.

— Перуне, святой боже наш! — воскликнул он пронзительно и страстно. — Вонми призвавшим тя! Снизошли благость, силу и веру даждь, опорой и победой стань и милость свою пошли! Перуне! Вонми призвавшим тя!

Сжатая его руками птица только слабо попискивала и трепыхалась.

Договорив, жрец сжал ее сильнее. Она распахнула клюв, но крика не последовало, только хрип.

— О Перуне! Слышу тебя! — крикнул жрец и одним движением свернул птице шею.

Воины бесшумно, как видения, подошли с двух сторон. Один споро занялся почти погасшими углями, а другой подал жрецу кривой нож. Тот привычным жестом вспорол брюшко еще бьющейся в судорогах птицы. Кровь забила толчками ему на руки и на угли.

Запахло паленым. Обмакнув руки в кровь, жрец обратился к князю, и теплая еще кровь потекла по лицу резанца. Запах дыма мешался с вонью горящей крови, и вкус ее был на губах. Властимир облизнулся, причащаясь крови жертвы и деля трапезу с Перуном.

Один из воинов — он был чуть поменьше ростом — помог ему встать. Второй куда-то исчез с поляны.

Воин под руку почтительно провел Властимира к берегу озера. Жрец уже поджидал его там, приподняв над головой почти обескровленную тушку убитой птицы. Отвернувшись от алтаря и дубов, он бесшумно вошел в воду по колено и бросил жертву в озеро.

— Перуне, сойди на ны! — напевно позвал он, вскидывая руки к небу— Громоявленье сошли, благость и силу даждь! Вонми гласу детей твоих, оружие и дух их закали. Будь с ними! Тебе, Перуне, милости алчем! Тебе, Перуне, уповаем!

Он призывно махнул рукой и стал, пятясь, выбираться на берег. Едва он ступил на сушу, вода озера оживилась, заколебалась. Не успел Властимир удивиться, как из воды вышли одна за другой несколько дев.

Князь еще ни разу не видел, чтобы в ритуале служения Перуну, грозному богу воинов и войны, участвовали женщины. Они не допускались даже до того, чтобы стеречь коней ушедших к капищу мужчин. Здесь же они были не просто случайными зрительницами, что тайно взирали на запретное для них действо, но его участницами.

Женщины были совершенно наги — только венки на голове и тонких лебединых шеях, сплетенные из трав прибрежных, составляли некоторое подобие украшения. Длинные густые светлые волосы волнами падали им на спины, прядями спускались на грудь.