Душа, потерявшая надежду, утешается парадоксом: тянется к любимому, но втайне облегченно вздыхает, когда любимого нет рядом. По ночам влюбленный изнывает от тоски, но к завтраку совершенно успокаивается. Жаждет определенности, верности, сочувствия, но играет в рулетку, ставя на кон все, что ему дорого.

Страсть к игре — не порок, а признак того, что мы люди.

Мы играем. Некоторые за карточным столом, некоторые — нет.

Ты играешь, выигрываешь, играешь, проигрываешь. Играешь.

Родился святой младенец. Его мать ликует. Про отца забыли. Поют сонмы ангелов, а Бог сидит на крыше каждой церкви и изливает благословения на все, что внизу. Какое чудо — слиться с Богом, потягаться с ним смекалкой, зная, что выигрываешь и проигрываешь одновременно. Где еще можно без страха стать утонченным страстотерпцем? Лежать, закрыв глаза, под остриями его пик. Где еще можно ощутить собственную власть? Уж, конечно, не в любви.

Он нуждается в тебе больше, чем ты в нем, потому что он обязан тебя завоевать и знает, что случится, если этого не произойдет. Ты же, не знающий ничего, можешь швырять в воздух чепчик и жить себе дальше. Или брести по воде — он не придет тебе на ум, ему некогда: он отмечает силу течения, омывающего твои лодыжки.

Пусть тебя греет это сознание. Что бы ни говорили монахи, вовсе не обязательно вставать рано, чтобы встретиться с Богом. Можно встретить Бога, привольно раскинувшись на церковной скамье. Лишения придумали люди, потому что человек не может существовать без страсти. Религия — где-то между страхом и сексом. А Бог? Если честно? Сам по себе, когда за него не говорят наши голоса? Он одержим, наверное, но не страстен.

Иногда нам снится, что мы пытаемся выбраться из моря желаний в это мирное место по лестнице Иакова. Но людские голоса будят нас, и мы тонем.

В канун Нового года по Канале-Гранде плывет процессия гондол со свечами на носах. У бедных и богатых одна вода и одни мечты — чтобы следующий год был лучше предыдущего. Мои мать и отец раздали буханки хлеба больным и неимущим. Потом отец напился и начал горланить вирши, которым научился во французском борделе. Его еле остановили.

Изгнанники, таящиеся во внутреннем городе, тоже устроили праздник. Каналы там так же темны, как обычно, но если присмотреться, можно заметить в какой-нибудь дыре истрепанный атлас на желтых телах, блеск хрустального кубка. Дети с раскосыми глазами украли козу и мрачно перерезали ей горло. Я видела, когда проплывала мимо. На мгновение они опустили окровавленные ножи, следя за мною взглядом.

Моя подруга-философ сидела на своем балконе — то есть, на паре ящиков, привязанных к железным кольцам в стене по обе стороны ее уголка. На голове у нее красовался какой-то круг, темный и плотный. Она спросила меня, какое сейчас может быть время дня.

— Скоро Новый год.

— Догадываюсь. По запаху.

Она нагнулась к воде, погрузила чашку в канал и сделала несколько глотков. Лишь через несколько минут до меня дошло, что ее корона — из крыс, связанных в кольцо за хвостики.

Евреев я не видела. Сегодня у них свои дела.

Стоял лютый холод. Ветра не было, но ледяной воздух кусал губы и замораживал легкие. Пальцы, державшие весла, окоченели, и я уже подумывала привязать лодку и влиться в толпу, что стремилась на площадь Святого Марка. Но в такую ночь не погреешься. Сегодня по земле ходят призраки мертвых и говорят на языках. Те, кто внемлют, поймут. Сегодня ночью она дома.

Я подгребла к неярко освещенному дому, надеясь увидеть ее тень, руку, хоть что-нибудь.