|
Настроение было – дрянь (накануне Олег позвонил и сказал, что завтрашняя встреча отменяется: заболел сын, на днях – министерская проверка, а у жены – предзащитная лихорадка), спектакль был дрянь, но та темноволосая московская девочка запомнилась. Была в ней какая-то скрытая страсть, которая взрывала атмосферу скучающих кресел, пробивалась сквозь вечные покашливания и покрехтывания аллергичного (от пыли?) зала, достигала галерки и возвращалась назад, к кулисе, где стояла та, которая вроде бы даже ничего особенного и не говорила, вроде бы даже и не двигалась почти… И вот эта девушка, из газеты, с редким нынче «цветочным» именем Роза, которая так напомнила мне те два часа почти молчаливой страсти на сцене, – тоже участница конкурса, тоже хочет быть Маргаритой…
У меня появилось новое увлечение. Вечером (если он выдавался свободным) я заворачивалась в теплый плед на диване и раскладывала перед собой вырезки из газеты (я под прицелом Макарова не призналась бы никому, что заразилась болезнью провинциальных девчонок) с фотографиями претенденток на роль Маргариты. Я пыталась смотреть на них глазами Вортко. Или даже… самого Булгакова. Вот Ника. Красивая, как… Хотела сказать – как ведьма, но, все-таки – как стерва. Это для Маргариты, на мой взгляд, чересчур. Ей бы чуть помягче. А вот Оленька, наоборот, слишком мягкая, ей бы Никиной страстности; да что и говорить – совсем малышка, чуть за двадцать, а Маргарите нужен мой тридцатник… «Мой»? Я резко откинула ставший вдруг душным плед. Может, я простыла? Температурю? Подошла к окну, открыла форточку. В окно вихрем влетели колючие снежинки. Бледный круг луны с трудом пробивался сквозь низкие темные тучи. Размытые пятна фонарей, казалось, только усиливали тревожную темноту. Самое время воров и прочей нечисти. Какой-то вялой, абсолютно больной рукой я прикрыла окно. За тяжелой стеной соседней квартиры стали медленно бить старинные напольные часы. Раз, два… Я слушала глухой бой, и время как будто остановилось. На меня нашло странное оцепенение… Пять, шесть… Я словно со стороны увидела себя – высокую, бледную, с резко обострившимися скулами, с приспущенными ресницами, сквозь которые из глаз рвался наружу горячий огонь, немыслимое пламя… Семь, восемь… У меня появилось почти физическое ощущение, что я в комнате не одна: будто кто-то тихо и пристально наблюдает за мной. Стоит мне подойти к зеркалу и… увижу его за спиной. Я вздрогнула от резкого стука-выстрела. Не закрепленная на шпингалет форточка отлетела к раме. Вздыбилась занавеска. Волосы вихрем поднялись с плеч и закрутились вокруг лица. …Одиннадцать, двенадцать. Полночь! Опять словно со стороны, я услышала жуткий хохот. Это я хохотала, как сумасшедшая. Я и вправду походила на сумасшедшую. Я решила не на жизнь, а на смерть сразиться за роль Маргариты. Я хотела вырваться из своего круга. Встретить своего Мастера. * * * Первым – без пяти девять – в кабинет вошел Коленька Миронов. Николаша – студент юрфака и проходит у нас практику. Он всегда является первым (не считая, конечно, меня; я много лет прихожу в отдел за тридцать-сорок минут до начала работы: мне нравится разобрать горы бумаг, наметить, кому позвонить в первую очередь, подготовиться к допросу обвиняемых или свидетелей) и всегда – без пяти. Наверное, их так научил руководитель практики. Миронова, ко всеобщему удовольствию отдела, прикрепили к Игорю Сергеевичу: мы с Лосевым не любим, когда у нас «на хвосте» кто-то висит, а Литвинов обожает поучать, изображать из себя гуру, к тому же он всегда сваливает на стажеров всю рутинную работу по оформлению документов. Едва заслышав деликатное покашливание Николаши за дверью, я, предупреждая его стук в дверь, рявкнула: – Входи, не заперто! Что за идиотская манера – стучать в дверь кабинета, в котором ты сам работаешь? Или он думает, что может застукать своих старших коллег за каким-нибудь неприличным занятием? За разглядыванием дешевой порнушки, например? При мысли о порнушке у меня екнуло сердце, и пока Николаша бочком протискивался в дверь кабинета, я быстро схватила журнал и швырнула в верхний ящик стола. |
