— Живая! Не говори глупости! — крикнул старик так громко, как только мог, и направил палец на Готаха. — Не прикрывай действительность словами, философ… Я математик и не умею смотреть сквозь разноцветные стеклышки, подобранные в зависимости от обстоятельств, я вижу только истину или ложь. Возможно, другие, даже математики, могут по-разному смотреть на мир формул и чисел и на тот, в котором живут. Но я не могу. За всю жизнь я даже собаку не пнул, а ты хочешь, чтобы я безо всяких сомнений убил человека, говоря себе: «Это плохой человек» или еще лучше: «Это, собственно, вообще не человек». Во имя чего-то неизмеримо важного, ибо спасение Шерни считаю крайне важным, я согласился совершить отвратительное преступление, которое хоть и необходимо, но останется преступлением; я живу с этой мыслью и с ней умру. Изволь оставить мне право быть искренним с самим собой.

Готах молчал.

— Ты умеешь красиво говорить… для математика.

— Меткое замечание. Для философа.

Готах улыбнулся, отчего выражение его перекошенной физиономии стало еще более издевательским.

— Это все ветер… — наконец сказал он. — Мы оба слишком раздражены… Зря.

Йольмен глубоко вздохнул и потер слезящиеся глаза.

— Да, это правда. Прости.

— И ты меня прости, Йольмен. Мы вместе несем свое бремя и должны друг другу помогать, а не ссориться.

— Твоя совесть…

— Помолчи лучше, поскольку ты сердишься и скажешь что-нибудь неумное. Мои сомнения, может быть, и не столь существенны, как твои, но это не значит, что их у меня нет. Я предпочел бы сейчас заниматься чем-нибудь другим. Честно говоря… чем угодно, только другим.

Оба замолчали, погруженные в собственные мысли.

Старогромбелардское слово «лах'агар», в отношении мудрецов Шерни обычно переводившееся как «посланник», дословно означало «обретенная часть». Среди миллионов разумных существ, или, вернее, среди миллионов людей, поскольку коты Шернь вообще не понимали, находились такие, кто сильнее других ощущал присутствие Полос. Существование Шерни осознавал каждый, так же как и собственное существование, но некоторые, кроме того, постигали ее природу, понимали и чувствовали, на чем основана Шернь. Полосы принимали таких людей, признавая их — символически — своей частью. Бессильные властелины могли творить все то же, что творили Полосы, и даже больше, ибо Шернь была силой мертвой и неразумной, в то время как посланники действовали осознанно. Но уже само намерение использовать силы Шерни вело к тому, что Полосы их отвергали. Парадокс всемогущества посланников заключался в том, что они были всемогущи до тех пор, пока ничего не делали… Шернь придала форму своему миру, связав себя с ним законами всего, и не влияла ни на что, происходившее под ее Полосами. Посланники — обретенная часть Шерни — вынуждены были быть такими же, как она.

Но теперь Шернь рассыпалась или, скорее, превратилась в нечто такое, чем она не была уже много тысячелетий. Ранее лишь присматривавшая за миром, словно садовник за цветами, она стала воином, ибо вела войну с подобной ей, но враждебной силой. Некоторые законы всего перестали работать; посланники могли и даже должны были действовать.

Вопрос только — могли ли?

Армектанский мир, навязанный всем народам в границах Вечной империи, имел весьма разнообразные обличья. Избалованный Дартан, сокровищница империи, пользовался почти полной независимостью — и отплатил добрым завоевателям кровавой войной, закончившейся три года назад унизительным для Армекта мирным договором. Формально вассальное, а фактически полностью независимое дартанское королевство уже замышляло новую войну, на этот раз за гегемонию на континенте.