Мама говорила:

«К Соину не подходи!»

Устинья Ивановна говорила:

«Пойду бельё посушу, пока Соина нет, а то этот бандит, только отвернись, пододеяльник сворует».

Зачем неумытому Соину её стираный, подсинённый пододеяльник, было непонятно, но Люба верила: может и украсть.

— Повестку прислали вчера — с вещами. — Он потряс тощим мешком. Какие у Соина вещи? Он и до войны всегда в рваном ходил.

Люба молча смотрела на него. А он поднялся со скамейки и вдруг протянул ей руку:

— Прощай, пойду.

И она пожала корявую большую руку. А потом стояла и смотрела, как он шёл по тёмной улице. У него была походка Юйты Соина, и спина Юйты Соина, и шапка с выдранным клоком ваты — но это был уже не тот Юйта. Он уходил на войну.

Евдокия Павловна вернулась

Тимка чуть не каждый день стучится в дверь зелёного домика. Но там никто не отзывается. Не идёт дым из трубы, не пробивается свет сквозь ставни. Тихий пустой домик. Домик, в котором никто не живет. Таинственный человек Евдокия Павловна куда-то исчезла. Тимка стал забывать о ней, о её большой комнате со старым бархатным диваном, примятым самоваром-рыцарем, с картиной, на которой была нарисована большая белая птица. С жёлтыми чашками, на которых были нарисованы красные бабочки. И сама Евдокия Павловна в своём платье в белый горошек, закутанная в платок, тоже стала уходить из памяти. И её громкий грубый голос, и весёлые тёмные глаза Тимка вспоминал все реже и реже. Потому что жизнь полна разных впечатлений, они вытесняют друг друга. Откуда пришла Евдокия Павловна, Тимка не знал. Куда она ушла, он тоже не знал. Не понимал её странной поговорки: «Двум медведям в одной берлоге не жить».

А зелёное крылечко Тимка по-прежнему любил. И сидел там, когда не надо было никуда спешить.

Сегодня он тоже сидит, поджал коленки к подбородку. И вдруг видит по двору идёт Евдокия Павловна. Она в толстой шубе и от этого кажется ещё толще. Она опирается на пялку, улыбается своим рыхлым толстым лицом и тёмными глазами.

— Сидишь? А я опять сюда перебираюсь. Всё-таки двум медведям в одной берлоге не жить.

В руке у Евдокии Павловны та самая хозяйственная сумка, с которой Тимка бегал в магазин.

Он увидел её и вдруг почувствовал, что рад.

— Евдокия Павловна, вы нашлись! А я всё стучался, думал, лекарства надо или продукты.

— Я сама на своих ногах. Лекарств не признаю, кроме аспирина. Лечилась малиной и тёплым молоком. А лекарства химия и гадость.

Она опять хмуро сопела. Но Тимка больше не боялся её.

— Может, за продуктами сбегать?

— Не строй из себя тимуровца. Я всё сама купила.

Она поставила сумку на ступеньку, сама села рядом с Тимкой и задумалась. Покачивала головой, что-то тихо ворчала. Тимка сбоку смотрел на неё.

— Нет, что ни говори, Тим, а двум медведям, тем более медведицам, в одной берлоге тесно.

— Почему вы так говорите? Я не пойму никак.

— Конечно, не поймёшь. В этом деле надо лет сто разбираться.

И опять замолчала. И Тимка молчит. Он не любит задавать лишние вопросы. Что человек захочет сказать, сам скажет.

По двору идёт Шмырин. Увидел Тимку, оскалился. Увидел Евдокию Павловну — не подошёл. Внушительная фигура Евдокии Павловны вызвала почтение даже у Шмырина.

Хорошо бы, Катя прошла. Вот бы Тимка был рад! Он сказал бы:

«Евдокия Павловна, это Катя. Она живёт вот в том белом доме. Мы учимся в одном классе».

А Катя бы сразу поняла, кто такая Евдокия Павловна. А если бы не поняла, Тимка бы очень спокойно, как само собой понятное, сказал бы:

«Катя, Евдокия Павловна живёт вот в этом зелёном домике. Помнишь, я тебе рассказывал?»

Но Катя не идёт.