Книги Проза Томас Бернхард Стужа страница 144

Изменить размер шрифта - +
Несмотря на то что он знает, куда его завело, слышал, что значит оказаться в ущелье, он всё еще думает о своих уроках, о возможности учить: ведь я же учитель, вероятно, рассуждает он… Вы еще видите этого учителя? В том состоянии, в которое я его искусно погрузил? В его безысходность, которую я знаю в совершенстве, ибо я — антипод безысходности? Итак, вы видите его — полярность на пути между двумя толчками животного бытия… Я не задаюсь вопросом: что можно было бы сделать с этим учителем? Уже не задаюсь… Поскольку стоит зима, я с приятным ощущением уверенности могу дать волю снегопаду, священному снегу священной зимы, покрыть им землю, навалиться на школу, забить всё ущелье, я чувствую в себе желание применить тонкую тактику измора, отнять у этого учителя все силы, остановить в нем кровь, довести его мозг до точки замерзания, остекленить его… Если вы еще пребываете там, где учитель возится со своим чемоданом… если вы всё еще видите его у печки… на дороге к охотничьему домику, а я вот еще перед началом большой стужи позволил себе представить дом какого-нибудь священника со всеми причиндалами земного самоублажения… Видите: теперь учитель замкнулся в своей пагубной фантазии, ход мысли медленно загоняет его в самого себя, в идею "нескончаемого снега"… Пожалуй, следует поостеречься называть такое развитие событий «историей», — сказал художник. — Видите: сейчас я в самой гуще снегопада, в равномерном токе снега… окружающий мир, наше понятие окружающего мира становится мягким, ватным в той мере, в какой вынуждено принимать демонические черты… какая-то дьявольская тишина лишает мозг права на сосредоточенность, подталкивая к высшим достижениям, к неповторимости всех ощущений… Однако я слишком хорошо знаю, будь у вас, как и у меня, возможность совершать какие-то действия в отношении учителя, вы поступили бы совсем иначе, вы вписали бы его в идиллическое добродушие, в обыденный ход жизни, в колебания юных упругих фибр, в исковерканные пороки, в искаженные представления о конце и уходе, как это видится юности, а не в великие пороки, не в великие печали, не в великие представления о конце и уходе, какими они открываются старости… вы закупорили бы учителя в своей низкой лжи, вы заставили бы его, скажем так, просто жить! А я не заставляю учителя жить, я не вправе принуждать его к этому, мой учитель не будет жить, он никогда не жил, он не вправе жить, мне претит жизнь учителя, она неприемлема для меня: я должен убить его, заставить умереть страшной смертью, второй смертью, ибо для меня учитель мертв уже давно… И вот я слышу шуршание снегопада и треск деревьев… наступление ледникового периода, дробление человеческого уныния… теперь передо мной встает неимоверная декорация смертельных кристаллов, в которую должен войти учитель. Я вижу, как его существо трогательным образом всё еще противится уничтожению, как его голова отбивается от ордера на арест, подписанного смертью… как у него вдруг отказывают ноги; как всё в этом человеке идет вразнос, как этот учитель угасает, умирает… учитель мертв… Теперь смотрите, — сказал художник, — я заново создаю свой мир: я вернулся в первый день творения, во второй, в представления обо всех незряшных днях творения… учитель растворился в воздухе моих устрашающих состояний, учитель улетучился в безответность, в «безликость». Художник пал жертвой диких чар интеллектуального ужаса, какого-то необузданного, животного интеллектуализма… Вы следите, — спросил художник, — за сценографией, которую я попытался зримо развернуть перед вами, сумели вникнуть в нее, не упустив мельчайших деталей?» Я не ответил. «Видите, — сказал он, — только импровизациями, только великими открытиями малого, мельчайшего и самого ничтожного ужаса может еще услаждаться мозг, сердцевина мысли… греметь своей собственной силой… творить для себя первозданный мир, первобытный мир, ледниковый период, могущественный каменный век подчинения… Исходишь из какого-нибудь ничтожного, никчемного, единичного случая, отталкиваешься от ничтожного субъекта, который вдруг покоряется вашей воле… От представления об осквернении, от обоснованности осквернения самим осквернением… свою жертву бросаешь на месте, заметаемую снегом, обрекая на тление и распад, как разлагающееся животное, с которым не побоялся однажды спутать самого себя… Вы понимаете? Жизнь — это чистая, яснейшая, мрачнейшая, кристальная безнадежность… Есть лишь один путь — через снег и льды, в человеческое отчаяние, туда, куда должно идти, нарушив супружескую верность рассудку».
Быстрый переход