– Ты не получишь этот амулет... – сказал Пи‑Джей, непонятно к кому обращаясь. – Ты его не получишь... – Он все же открыл застежку. Дернул за цепочку, на которой висел амулет. Но мертвая рука Хит сжимала цепочку, так что та не поддавалась. Пи‑Джей попытался разжать ее пальцы. Они словно окаменели.

– Хит, Хит... о Господи, Хит, помоги мне, – простонал он. Но мертвая рука не двигалась. – Зачем ты мне наговорила столько плохого? Неужели ты не понимала, что я не волен выбирать, что мне делать, и мне оставалось только одно, и это был ненадежный путь... но именно так я пытался тебя спасти и мог бы спасти... Хит...

Памина продолжала танцевать.

И теперь уже Тимми приходилось повторять все движения девочки, преследуя ее, пока она подбиралась все ближе и ближе к Пи‑Джею и Хит.

Памина протянула руку, и...

– Нет! – закричал Пи‑Джей, и...

Мертвая рука Хит пробила завесу дыма! Она держала амулет высоко над собой, крепко сжимая его! Свет играл на серебряной поверхности флакончика – такой яркой в мутных клубах дыма. Еще один вздох пролетел над толпой. Ничего из того, что они сейчас видели на сцене, не было описано ни в пресс‑релизе, посвященном данному событию, ни в программке – и даже в тех слухах, что ходили уже за недели до выступления, об этом не было ни слова. Пи‑Джей попятился. Его взгляд был прикован к мертвому телу бывшей жены. Тимми увидел страстное, страшное желание в его глазах и понял, что Пи‑Джей... сдался. Амулет был предназначен для Памины, он был предназначен для нее с самого начала... и смерть Хит была предначертана ей – с того самого мига, когда она услышала голос Эйнджела там, в саду, в павильоне, стены которого были расписаны картинами буддистского ада.

Тимми понимал, что для зрителей этот амулет был как видение из легенды о короле Артуре: женская рука, держащая волшебный дар, возникшая над поверхностью озера, подернутого дымкой тумана... Памина схватила амулет. Она танцевала, приближаясь теперь к тому месту, где ополоумевшие поклонники пытались забраться на авансцену... Тимми стоял неподвижно. Пи‑Джей внимательно следил за Паминой, продолжая стоять на коленях.

Памина сунула амулет в рот и... проглотила его. Ничего не произошло. Тимми сделал глубокий вдох. И все зрители в зале – все как один – затаили дыхание. Напряжение достигло очередной высшей точки. И тут...

Памина Ротштайн начала линять – по‑другому и не назовешь. Ее кожа вдруг сделалась жидкой и стекла, обнажив под собой ярко‑алую плоть. Ее глаза вылезли из орбит и медленно стекли по плавящимся щекам. Все ее мышцы свело страшной судорогой, и они начали сокращаться, так что кости трещали, не выдерживая давления. Ее легкие раздулись и сочились облаками кровавого пара. Грудина с хрустом разломилась, обнажив бьющееся сердце. Голова моталась из стороны в сторону, разбрасывая клочья кожи, кровь, волосы, зубы и осколки костей.

И все это время Памина продолжала танцевать.

Танец не был ни ужасающим, ни безобразным. Скорее это были конвульсивные движения плоти, громыхание костей, шипение крови, скручивание мышц – под красивую, напряженную музыку. Да, это было красиво: танец смерти. Но Тимми чувствовал что‑то еще... присутствие холодного и коварного разума, разума нечеловеческого.

Проигрыш пошел уже по четвертому или пятому кругу. То, что только что было Паминой Ротштайн, а теперь превратилось в кровавое месиво, вновь начало обретать человеческий облик. Тело, разлетевшееся на куски, собиралось воедино. Сначала – кости. Череп подпрыгнул вверх из лужи разбрызганных мозгов.