— А вы умеете?

— Интеллигентный человек должен уметь все. Я в больницах уже больше десяти лет работаю. По образованию фельдшер и совсем не скован докторскими ограничениями и запретами. И к хозяйству очень приспособлен. Характер у меня такой.

Я посмотрел ему вслед и подумал, что к его гладкой темной прическе очень пойдет легкая седина. Чего это мне вдруг стукнуло в голову, не знаю.

Единственный объединяющий нас персонаж исчез, и нам не оставалось ничего другого, как знакомиться самостоятельно.

Вспомнив, что меня приняли на работу в качестве заведующего, я позволил себе говорить и действовать так, будто действительно знаю и умею больше других, хотя знания других были мне абсолютно неизвестны. Я повел себя то ли как тамада, то ли как конферансье. Ничего, обошлось. Может, они сочли это правильным, а может, интеллигентность помогла им скрыть недоумение. Таковы, наверное, порядки человеческие — раз ты начальник, то и иди впереди. А коль я иду впереди, то и вынужден быть ведущим.

Мы уселись в комнате, которая скоро станет моим кабинетом. Двое водрузились на подоконник, двое устроились на козлах — атрибуте завершаемого строительства. Еще была грязная, пятнистая, как леопард, от засохшей краски табуретка. И полы в кабинете еще не отмыты, в пятнах, тоже под леопарда, но ощущения, будто ходишь по леопардовой шкуре, не было, и присесть на пол желания не возникало. Это мы так шутили. Впрочем, мы еще не были настолько знакомы, чтобы позволить себе такую раскованность и сесть на пол. Но шутить на эту тему уже себе позволяли.

Беседа поначалу не выстраивалась.

Федор Сергеевич предложил отметить знакомство и выразил готовность сгонять в магазин.

Я больше всего боюсь питья на работе. Сразу же все может покатиться не по тем рельсам. Сразу надо пресечь, поставить вне закона. В хирургическом отделении это особенно важно. Больные, умиленные собственным выздоровлением, в какой-то степени даже ошеломленные счастливым исходом операции (перспективой которой они были, естественно, напуганы, как все нормальные люди, не для разрезания рожденные), перед выпиской не знают, как проявить свою вековечную благодарность и, в восторге от собственной оригинальной фантазии, обычно гонят близких в ближайший магазин за бутылкой коньяка. Надо быть готовым к этой грядущей опасности для отделения. Преследовать, запрещать тоже нельзя. Во-первых, собственно, почему? А во-вторых, иным больным это просто необходимо. Им необходимо.

— Нет. Давайте сразу решим: в этих помещениях не пить никогда. С самого начала договоримся. Чтобы здесь не гулялось ни по каким самым уважительным причинам — ни в дни рождения, ни в женский праздник, ни в рождество… Хотите выпить? Пожалуйста, пошли, вон напротив кафе. И опять сразу же договоримся — чтобы весь коньяк, который неминуемо будут приносить, в тот же день исчезал из отделения. Домой, домой. Извините, говорю жестко и ответственно, потому как опыт имею. Пару бутылок где-нибудь у старшей в сейфе… Для дела. Чтоб не было в заводе спирт брать.

Вещаю, как павлин. Считаю себя, так сказать, в своем праве. Инициатор, так я стал про себя называть Федора Сергеевича, тотчас меня поддержал:

— Верно. Так и постановим…

— Ха! А у нас после работы, — не оставил тему втуне Руслан Васильевич, — всегда все оставались и ликвидировали принесенное за день.

— Вот этого я и боюсь. Во-первых, после рюмки день уже пропал для любого дела. Во-вторых, если что случится, а мы тут, не ушли… Ведь придется включиться, а мы уже поддавшие. Скандал. И вообще привычка плохая.

Беседа вроде бы завязалась, хоть и без выпивки, но не без ее косвенной помощи. И потянулась она, неспешная, ужом по траве, не оставляя следа. Руслан Васильевич стал рассказывать про условия работы на Севере, где он после института вкалывал почти десять лет.