И он рассказал ей о том, как ночью вызывал его к себе великий Сулла. Вид проконсула был страшен; весь багровый, белые снежинки на лице, пот градом, глаза выпучены.

– Мерзавец! – кричит. – Что у тебя делается?

– Где? – лепечет Децим посиневшими губами.

– В центурии! Вот где!

– Не… не… не…

У Децима зуб на зуб не попадает.

– Заненекал! – прорычал Сулла. – А знаешь, негодяй, что у тебя в центурии против меня заговор зреет?

– Заговор? – говорит Децим, который ни жив ни мертв.

– Да! Заговор! Затесался какой-то умник, ведет слишком умные речи и точит нож против меня.

– Против тебя? – трепеща, вопрошает Децим.

– Да! Представь себе! Может, он еще и поэтом прикидывается? Звезды считает? На луну любуется? – Сулла вдруг замолчал и после небольшой паузы продолжал тихо, но внушительно: – Послушай, Децим: до утра остается четыре часа. За это время ты найдешь заговорщика и принесешь мне его голову. В противном случае… – Сулла погрозил пальцем. – В противном случае принесешь мне свою собственную голову. Иди!

И Децим вышел, как побитый пес…

– Ты нашел? – спросила Коринна, задыхаясь.

– Да.

– Кто же это был?

– Гней Алким. Мой солдат. Он любил считать звезды и любоваться луной.

Коринна с трудом произнесла три слова:

– И ты убил?

– Да.

– И голову отнес?

– Да, – ответил Децим.

По его грубым, покрытым рубцами щекам катились тяжелые, похожие на масляные капли, слезы. Он не стеснялся их. Может быть, только сейчас понял Децим, что значат слезы. А ведь он видел их. Разве его жертвы не плакали, прощаясь с жизнью? Разве им было легче, чем ему?

Коринна все больше пугалась его. Она готова кричать, звать на помощь, реветь навзрыд. Почему это в такой красивый, голубой вечер, в красивом, зеленом саду зашла речь о смерти! Разве речь только о смерти Гнея Алкима? О смерти, как видно, неотвратимой. Еще об одной смерти, если плакал даже такой человек, как Децим. Человек грубый, мужественный, видавший кровь и слезы.

– Я, Коринна, стал зрячим, – плача, признался он. – Не надо меня жалеть. Я свое прожил…

– Нет! – выкрикнула она с отчаянием. – Нет! Ты должен жить! – Она прижалась к нему и горячо, заикаясь от страха, зашептала: – Мы уедем на виллу. Я знаю там места. Такие укромные. Мы будем одни. Децим! Скорее! Скорее!

Он покачал головой. Плачущий. Все еще суровый. Но уже не верящий ни во что.

Коринна вдруг осмелела. Она вскинула голову. Полная решимости, проговорила:

– Я пойду к нему. Упаду к его ногам. Я попрошу его.

– Нет. Ты этого не сделаешь.

– Я упрошу его. Любой ценой. Он сделал тебя извергом – пусть сам выручает из беды.

Он схватил ее за руку. До боли сжал запястье.

– Нет, – проскрежетал он, – ты не пойдешь! Потому что бесполезно. Потому что нет у него души. Потому что все решено.

Коринна кусала ногти. Губы ее дрожали, как лист на ветру. Вдруг она почувствовала, что ей дорог этот грубый, неотесанный человек. Во цвете лет. Которому грозила смертельная опасность.

– Я спасу тебя, – говорила она.

Он вытер слезы. На своих щеках. И на ее щеках. Децим посуровел. Децим снова стал Децимом.

– Не теряй времени, Коринна. Иди и скажи твоим родителям, чтобы собирались.