Опять рев. Тристрама давили, толкали. Потом вынырнули двое серых из Государственного Продовольственного Магазина (отделение на Росситер-авеню), вооруженные только дубинками. С виду мужественные, яростно взялись дубасить. Поднялся великий крик боли и злобы, когда они начали дергать за правую руку цеплявшегося за фонарь лидера. Лидер отмахивался, протестовал. Один полицейский упал и был смят башмаками. Неведомо откуда на чьем-то лице, серьезнейшем из серьезных, появилась кровь.

— А-а-агрх, — прохрипел мужчина рядом с Тристрамом. — Бей гадов.

Школьница заверещала.

— Пропустите ее, — закричал протрезвевший Тристрам. — Ради Дога, дайте там дорогу.

Громящая толпа напирала. Еще стоявший на ногах серый оказался в безвыходном положении у стены Сперджин-Билдинг из камня, легко поддающегося обработке. Тяжело дыша открытым ртом, он крушил черепа и лица. Кто-то выплюнул верхнюю вставную челюсть, и в воздухе на секунду зависла улыбка Чеширского Кота. Потом глухо затрещали свистки.

— Еще гады идут, — сказал гортанный голос в затылок Тристраму. — Навалимся на них, черт побери.

— Солидарность, — кричал затерявшийся лидер где-то среди кулаков.

Мрачными glissandi с интервалами в три тона взмывали и падали сирены полицейских машин. Толпа языками плеснулась в разные стороны, как огонь или воды, разрезаемые каменным молом. Школьница на паучьих ножках просовывалась через дорогу, как в игольное ушко, спасаясь в переулке. Тристрам все еще стискивал, точно младенца, белую жестянку синтемола. Теперь улицу взяли серые — одни крутые, тупые, другие с довольно приятной улыбкой, все с карабинами на изготовку. Офицер с двумя яркими шпалами на каждом плече чеканил шаг, держа во рту свисток, как дитя соску, положив руку на кобуру. В обоих концах улицы стояли толпы, наблюдали. Плакаты и стяги, неуверенно покачиваясь туда-сюда над плечами, казались уже оробевшими, одинокими. Ждали черные фургоны с открытыми боковыми дверцами, грузовики с опущенными задними бортами. Сержант что-то проорал. В одном месте шла толкотня, наступала старая гвардия. Сверкавший инспектор со свистком вытащил из кобуры пистолет. Издал одинокий серебряный свисток; карабин плюнул в воздух.

— Хватай содомитов, — крикнул рабочий в разорванном комбинезоне. Осторожный напор фаланги крушителей быстро приобретал инерцию, серые падали с воплями. Свисток теперь сверлил зубной болью. Открыто вскинулись карабины, от стен щенками заверещали выстрелы.

— Руки вверх, — приказал инспектор, выплюнув изо рта свисток. Кое-кто из рабочих упал, хватая ртом воздух, истекая кровью под солнцем.

— Всех забрать, — гаркнул сержант. — Места всем хватит, красавчики.

Тристрам выронил банку синтемола.

— Смотри вон за тем, — закричал офицер. — Самодельная бомба.

— Я не из этих, — попытался объяснить Тристрам, заложив руки за голову. — Я просто шел домой. Я учитель. Я категорически протестую. Уберите свои грязные руки.

— Ладно, — послушно сказал серый здоровяк и всадил карабин ему прямо в живот. Тристрам испустил деликатный фонтанчик лилового сока, разбавлявшего алк. — Садись. — Его впихнули в черный грузовик; носовые пазухи болезненно остро чуяли вкус кратковременной рвоты.

— Мой брат, — запротестовал он, — комиссар Поппоппоппоп… — Никак не мог остановиться. — Там моя жена, дайте мне хотя бы поговорить с женой.

— Садись.

Он пополз вверх по планкам откинутого заднего борта.

— Поговори-и-ть с жено-ой, — передразнил голос рабочего. — Ха-ха.