|
— Мужчина Как Все развернул пожелтевшие четыре листка, на которых вверх ногами я прочитал: «Личный листок по учету кадров». — Теперь вот с анкетой разговариваю… Узнаю то, что не знал и чем не интересовался… Вот, в восемнадцатом году была пулеметчицей. В девятнадцатом году была медсестрой семьсот двенадцатого полевого военного госпиталя… Где это поле? Что там было, в этом поле?.. Ничего не знаю… И уже не узнаю никогда, ни-ког-да. И в любви не успел матери объясниться. Жене тысячу раз объяснялся, а матери ни разу… — Мужчина Как Все помолчал и добавил: — Иду по улице, вижу — бушует парень, думаю, — участковый разберется, а потом думаю: а почему участковый, почему не я?.. Вот так и не стал бы с тобой разговаривать и мимо прошел бы, если бы не умерла мать… А потом думаю — надо познакомиться, и теперь я не жалею, что познакомился с тобой, наоборот, жалел, если бы не познакомился… Ты говоришь, что вот у вас дома четверо, ведь тоже не разговариваете друг с другом, наверно?
— У нас в доме как в опере… как в речитативе… Все одновременно поют, и никто никого не слушает… — ответил я. — Я как-то даже хотел объявление дать в газету: «Ищу философски настроенного человека, чтоб поговорить с ним по душам». А однажды шел по улице и не вытерпел — подхожу к одному мужчине и говорю: «Вы не можете меня спросить, что у меня сейчас делается на душе?..» Он так, видно, растерялся, что спросил: «А что у тебя делается на душе?..» А я достал из кармана свой автопортрет и говорю: «Вот это я, а в середине в виде аквариума — это моя душа… А на душе у меня, как в аквариуме, сейчас. Аквариум зарос, джунгли, ветви торчат из воды. Вода мутная-мутная, а в мутной воде в стеклянной бочке плавает одичавшая золотая рыбка… Вот эта золотая рыбка — она одичавшая. Она плавает в аквариуме моей души…» Мужчина Как Все рассмеялся и спросил: — Ну а с ней ты по-настоящему разговаривал? Я припомнил наши разговоры, да какие разговоры там, просто болтовня, треп. Юла вообще неразговорчивая, скажет «А-а-алинька» и замолчит. А о чем говорить? Все было хорошо, ясно, выяснять ничего не надо было. Кто она? Кем хочет быть? Что она? Не знал, не спрашивал, и она меня тоже. О матери ее я как-то спросил, мол, кто она, а Юла ответила: «Моя мама женщина-женщина…» Я спросил, что это значит, а она ответила: «Ну, бывают женщина-врач, женщина-учительница, женщина-инженер, а моя мама — женщина-женщина!..» И здесь я подумал вдруг: а может, говоря тогда о маме, она мне и о себе говорила, что вот и я тоже не собираюсь быть никакой там «тире учительницей» или там «тире доктором», а женщина тире женщина; только не сказала, может, понимала, что со мной нельзя быть просто «тире женщиной». В этом смысле я ей как-то развивал свои идеи. Со мной нельзя, а с отцом Эдуарда можно… — Значит, и с ней не разговаривал? — переспросил меня Мужчина Как Все. Я ничего не ответил ему. — Вот, вот, вот! В одной семье сын с матерью не поговорил, в другой — мать с сыном, в третьей — он с ней, в четвертой — она с ним. — Да нет, я на маму не обижаюсь. У нее неприятности… Знаете, первая самостоятельная постановка… — Я во время войны в отделе кадров в одном секретном конструкторском бюро работал. И вот у нас какая история приключилась… Мужчина Как Все эту историю долго рассказывал, а если недолго, то так: во время войны их КБ получило ордер на отрез, и этот отрез решили отдать одному военному конструктору, которому приходилось чаще всех ездить в Комитет обороны, а у него штаны сзади были в заплатах. |
