– Я потерял веру, Давила, ‑ тихо сказал он. ‑ Идеалы мои оказались блефом. Во что мне верить? В Бога? У меня не получается! Почему, Давила? Скажи мне, почему?

– Потому что ты можешь верить только во что?то конкретное. Бог для тебя ‑ абстракция. Ты уже проскочил тот период своей жизни, когда мог поверить в Бога естественным образом, без усилия над собой. Теперь тебе нужен другой Бог ‑ жизнь, наполненная конкретными делами. Ты ‑ работоголик, который остался без работы, основного своего допинга. У тебя есть всего два способа существования ‑ либо делать что?то и жить, либо не делать ничего и умирать. Много лет ты занимался делом и жил, но тебе надавали пинков, и ты разочаровался в своем деле. Ты предпочел второй путь и теперь медленно умираешь. И вот я протягиваю тебе руку и говорю: живи снова! А ты упираешься: я, мол, не хочу жить, потому что жизнь того не стоит. Что ты знаешь о жизни, Краев? Ты попробовал только маленький кусочек жизни, убедился, что жизнь ‑ дерьмо, и решил, что по?другому быть не может. А вот я тебе говорю: может! Спорим? На три пластинки Фрэнка Заппы?  [3]

– А «Хот Рэтс»  [4] у тебя есть? ‑ хрипло спросил Краев. Горло его сдавило спазмом.

Это было оттуда ‑ из их юности. Вечно они спорили на две пластинки Фрэнка Заппы. Две. Это был раритет, достать который при советском строе было почти невозможно. Поскольку счет в выигранных спорах был примерно равный, пластинки эти переходили то к Николаю, то к Илье. Но в последние годы их дружбы Давила перестал проигрывать споры. Пластинки эти постоянно оставались у него, и Коле никак не удавалось их отыграть. А потом это забылось ‑ как?то само собой.

А теперь, оказывается, появилась и третья пластинка.

– Есть, ‑ сказал Жуков. ‑ У меня есть почти весь Заппа. У меня даже «Анкл Мит» есть. Выбирай три любые, чувак. Какие хочешь.

Он полез в шкаф, копался там минуты две и вытащил толстую кипу пластинок. Положил ее на диван рядом с Николаем. Извлек из кипы заветный альбом, потрепанный десятилетиями непростой рокерской жизни.

– Вот он, ‑ сказал Жуков, с любовью проводя пальцами по потертым уголкам конверта. ‑ Помнишь, как мечтали мы его послушать? Я выменял его на два «Цеппелина». Еще в девяносто первом году. Но ты тогда уже не слушал музыки, чувак. Тебя это уже не интересовало.

Краев медленно взял пластинку из рук Жукова. Близоруко поднес к лицу. Пальцы его дрожали. Спазм в горле, казалось, совсем перекрыл дыхание. Краев громко всхлипнул.

– Я… хочу работать, ‑ сказал он. Руки его нервно вцепились в пластинку, как в последнюю опору в этой жизни. ‑ Ты прав, Давила. Прав, черт тебя дери. Это не жизнь. Но я боюсь тебя, Давила. Ты стал совсем другим. Ты не используешь меня как половик? Не вытрешь об меня ноги, когда я стану не нужен тебе?

– Эх, чувак… ‑ Твердая ладонь Давилы опустилась на плечо Краева. ‑ Как же ты все?таки раскис… Знаешь, я не буду слезно клясться, что люблю тебя как брата. Не потащу к нотариусу составлять договор о вечном непредательстве. Потому что и то и другое ‑ проявление мудизма. Ты уже забыл, кто мы такие с тобой? Напомнить?

– Мы ‑ отвязные немудилы, ‑ сказал Краев. И улыбнулся. Впервые за этот день.

* * *

Почему он согласился? Согласился, понятия не имея, какие цели имеет Давила и какие люди стоят у него за спиной? Только потому, что Илюха точно поставил ему диагноз? Дело было не только в этом. Краев чувствовал, что его распирает изнутри. То, что появилось в нем и накопилось за эти полгода, требовало деятельного выхода.

Краев не просто так валялся на диване в течение нескольких месяцев. Он не мог валяться просто так. Он придумал кое?что новенькое. Жуков не мог знать что, но он, со своим чутьем, не мог не догадываться об этом.