– Вот именно! – с горячностью подхватил Свистунов. – Мы все-таки были намного ближе к русской действительности!

– Русская действительность, – заметил Юрий Алмазов, – это сильная власть, управляющая слабым народом. И это задано уже самими географическими условиями нашей страны, выхода из этого положения нет и быть не может!

– Стало быть, вы полагаете, не следовало даже и пытаться что-то изменить? – с насмешливой улыбкой поинтересовался доктор Вольф.

– Вполне возможно! Мы все ошибались! И петрашевцы ошиблись. И, между нами говоря, не вижу, с какой стати мы должны испытывать к ним благодарность. Их заговор привел только к тому, что усилил недоверие царя по отношению ко всякой либеральной идее. Если у нас и оставалась до сих пор туманная надежда в один прекрасный день вернуться в Россию, теперь мы можем с ней распрощаться!

– Что ты такое болтаешь? – закричал Михаил Фонвизин. – Уж не сделался ли ты клевретом самодержавия?

– Господа, господа, дайте же мне сказать, наконец! Я требую слова! – повысил голос Семенов, стуча ложкой по краю стола.

Внезапно Софи с необыкновенной ясностью и отчетливостью представила себе Николая принимающим участие в этом споре: лицо разгорелось, белые зубы сверкают. Затем все вокруг нее померкло. Юрий Алмазов совершенно прав: уже и без того революция сорок восьмого года во Франции, народные восстания в немецких государствах, безумная затея венгров, решивших сбросить с себя австрийское иго, убедили царя в том, что яд новых веяний угрожает распространиться и в России. И, обнаружив в Санкт-Петербурге еще одно тайное общество, он мог лишь проявить еще большую непримиримость по отношению к тем, кто еще оставался в живых из первых заговорщиков. «Мне до конца своих дней придется оставаться в Сибири», – подумала Софи. После многих лет негодования, охватывавшего ее при одной только мысли об этом, она начала постепенно привыкать к ней и, в конце концов, смирилась с таким вот безрадостным убеждением. Внезапно ход ее мыслей прервался, она почувствовала благоухание чая и приторный аромат варенья, от которого ее стало слегка подташнивать. Полина Анненкова хотела наполнить стоявшую перед гостьей чашку, но Софи отказалась, пробормотав:

– Нет-нет, не надо, благодарю вас.

Она посмотрела на доктора Вольфа, но их взгляды не встретились. Он внимательно слушал Михаила Фонвизина, который с жаром говорил, комкая салфетку:

– Во всем этом меня утешает лишь мысль, что мы не напрасно принесли себя в жертву! Некоторая польза все же была! У людей нового поколения взгляды, может быть, более передовые, чем у нас, пусть они будут социалистами, коммунистами, фурьеристами, кем угодно, но они не были бы ровным счетом никем и ничем, если бы мы четырнадцатого декабря 1825 года не стояли бы на Сенатской площади против пушек великого князя Николая Павловича!

– Да, – с горечью откликнулся Юрий, – мы оказали им большую услугу, проложив дорогу в Сибирь.

– Другие подхватят факел, – зевая, проговорил Иван Анненков.

– Несчастные! – жалостно вздохнула Полина.

Она сильно располнела с годами. Ее маленькие глазки, казалось, утонули в пышном тесте лица, словно две изюминки.

Свистунов расхохотался:

– Похоже, вы вполне убеждены в том, что революционеров в России всегда будет за что пожалеть!

– Ну да, конечно… А что, разве я не права?..

– «Совершенно необязательно надеяться для того, чтобы начать, равно как и преуспеть для того, чтобы упорно продолжать!» – нравоучительно произнес доктор Вольф.

– Какие прекрасные слова! – воскликнула Наталья.