|
Людка уже поняла, что это главный фарцовщик, который держит для себя этот самый ответственный участок, и прочая шушера здесь пикнуть боится. Однажды вечером в Озерках полгода назад они все вместе с Сашей, и Зиной, и Валечкой, и двумя сержантами смотрели по телевизору увлекательный фильм про то, как милиция ищет фарцу, три серии все ищет, ищет – найти не может, но в четвертой все же, конечно, находит, положив на это столько сил; вспоминая теперь этот фильм, Людка только фыркала – чего же ее искать, если она ходит в открытую по отелю, эта самая фарца, и все перед ней шаркают ножкой – швейцары, официанты, коридорные, а переводчицы стараются не глядеть в ее сторону, здесь, у смотровой площадки. Но все получилось неладно, потому что прогрессивные фламандцы и прогрессивные валлонцы впервые выступили единым народным фронтом и потребовали, чтобы Людка убрала спекулянта, который кладет тень на социализм, так что Людке пришлось сказать фарцовщику очень вежливо, что ее туристы жалуются, сам видит. Он видел сам и был от этого очень злой, так что он сказал Люде сквозь зубы:
– Вон тот барьер видишь? Стадион видишь? Вон туда будешь лететь, курва тонкожопая. По французски будешь каркать, и жлобы твои бельгийские тебе не помогут. Ком прене? Компрене бьен? А теперь давай отсюда уёбывай. Назавтра приехала Людкина французская группа. Группа была приятная, хотя и провинциальная, одни мужики; кажется, они все были работники полиции, зато не такие скаредные, как первая группа. Полазив по Москве и Загорску, они улетели в Ташкент. В Ташкенте было тепло и грустно, потому что Людка хотела и не могла позвонить домой: она знала, что Саша уже улетел, и не знала, что теперь будет и как все переменится в ее жизни. Она думала об этом целый день, и на экскурсии французы говорили, что эта славянская грусть ей очень к лицу, особенно часто говорил один, который жил в маленьком городке Лярокебру, работал в полиции, и звали его Антуан. Он был очень приятный, интеллигентный мужчина и никогда не кричал, что вот у вас тут все плохо или все хорошо, а просто говорил иногда: «Я знаю все ужасающие пороки нашей собственной системы, но мне показалось, что у вас в магазинах почти нет красивой обуви, действительно ли это так, как мне показалось? Впрочем, вы можете не отвечать, я вижу сам, а для вас такой ответ может быть чреват какими либо осложнениями…» Еще он ей рассказывал про эту красивую местность, в которой он жил, про замок, и кафедральный собор, и свой маленький домик, который он купил уже после развода и в котором теперь жил один. Впрочем, после тяжелого дня Людке чаще всего не хотелось разговаривать по французски, и тогда она запиралась у себя в номере, не отвечала на звонки или просто вешала трубку, когда деловые мужчины оттуда просили ее спуститься вниз для разговоров, так что они, очистив совесть звонком, уходили пить пиво или кок чай (Людка подумала однажды, что они потом пишут, наверное, в своих отчетах, что она все таки пришла, сообщила им массу ценных сведений, а они, в свою очередь, проинструктировали ее особо – ведь, в конце концов, им, как и ей, надо было только оправдать свое жалованье, уклоняясь от работы всегда, когда это возможно). Как то вечером к ней вдруг нагрянул тот самый бухарский туз Абдул Кебабович (как уж он разузнал? – прислал коридорную сообщить, что он здесь, и передать заодно ящик шампанского, которое Людка потом раздарила своим полицейским). Вслед за ящиком явился он сам, и Людка даже рада была отвлечься немного, так что они здорово напились; точней, она напилась, а он получил свое, чего хотел, – она толком и не могла вспомнить, что же там было, – при этом он повторил свое предложение насчет устройства ее в Бухаре – и даже работу обещал в «Интуристе», даже квартиру (Он сказал «секция» будет в новом доме – все, все будет! «Все будет, пока не надоем, – подумала Людка. – На месяц, на два…»). |
