Людка шла не спеша от автобуса, покачивая на бедре новой сумкой, подаренной доблестной полицией захудалого французского города Лярокебру. Она шла не спеша, оттягивая горечь возвращения. Она шла, без нужды опустив капюшон пальто, потому что так ей всегда удобнее было представлять из себя то беглую монашенку на возвратном пути в монастырь, то даму, которая, прячась от наглого взгляда простолюдинов, пробегает к подъезду своего дворца от подножки экипажа. А вот и дворец! Людка зашла в парк, кивнув спящему стражу порядка, и забыла про все – и про монашенку, и про плат, и про даму, и про то, что тщетно пыталась забыть дорогой, – оскорбительную пустоту их дома… Широкая главная аллея и парковый запах, и призрачный свет фонарей, и безлюдье – они должны были сообщить ей сейчас нечто очень важное, над поиском чего она билась так отчаянно всю поездку и чего не могла найти, – и она жадно втягивала холодный воздух, точно в этом свежем запахе таилась разгадка, и она была уже совсем близко, на самой грани разгадки, когда грубое вмешательство реальности, которое, впрочем, в тот миг еще не казалось ей вполне реальным, снова отбросило назад, на недостижимое расстояние драгоценную разгадку всех ее проблем и вопросов: она вдруг увидела, как Саша, медленно и задумчиво, вразвалку, вышел из за поворота аллеи, прошел под фонарем и все так же медленно, точно не узнавая, хотя и глядя на нее пристально, двинулся ей навстречу…

А Саша, выйдя из за поворота, увидел вдруг близ ворот в самом конце аллеи стройную черную даму из каких то нездешних времен и вовсе не здешних (но и не тамошних) мест – в капюшоне, почти скрывающем ее лицо от мира, с легкой, какой то невиданной сумкой через плечо: сумка эта качалась на бедре в такт ее дразнящей походки, она шла, покачиваясь на длинных ногах, и Саша вдруг с горечью подумал, что у него уже так давно не было никакой влюбленности, не было даже романа, и если бы эта дама была действительно… Если бы она хоть дошла до конца аллеи, не растаяв в воздухе! Пусть она даже не такая окажется, как издали…

Потом он услышал шум милицейских сапог по гравию в боковой аллее, и в памяти пронеслось воспоминание армейской юности – кино в части, захудалые фильмы местного проката и вечная армейская шутка, когда появляется на экране героиня колхозница, какая нибудь Маричка.

– Саш, – кричал ему кто нибудь из другого конца зала, – ты бы эту Маричку трахнул?

– Ну.

– А ее маму? (Когда появлялась дородная мама на экране.)

– Ну.

На экране сменяли друг друга тетя и бабушка Марички, председательница колхоза и секретарша райкома, а шутка эта повторялась до бесконечности:

– А бабушку, Саш?

– Ну.

Саша горестно усмехнулся воспоминанию, поднял взгляд и обмер: дама все приближалась, сумка ее перестала раскачиваться, но дама шла быстрее, и она становилась похожа на кого то очень знакомого, на какую то, на кого то… На Л юдку! Ну да, на Людку. Саша хотел побежать навстречу даме, которая была Людка, но отчего то остановился, встал намертво, обессилевший от внезапного открытия.

Рассказывая через несколько лет всю эту историю, Саша говорил мне всегда, что в этот момент (именно в этот  момент, старик!) у него было очень точное ощущение, что он все сделал правильно, и здесь, и там, и тогда… Насколько я помню, в другие моменты его непродолжительной жизни с Людкой в нашем парке такого ощущения у него больше не было.

Гора

Клянусь письменной тростью и тем, что пишут!

           Коран. Сура 65        

Автобус ушел дальше, и Железняк с сыном поспешили вслед за лыжниками по обледенелой лесной дороге, которая вела к горнолыжному отелю.