– Хорошо было бы обойтись… – Она сладко потянулась, сняла кофточку. Он отметил, что она сложена на редкость красиво.

Железняк присел к ней на койку, погладил ее затылок, и тогда она вдруг протянула руки, крепко обхватила его за шею. Она была неистово чувственной, какими часто бывают созревшие девственницы, а губы ее были искушенными и сладкими, несмотря на спиртовой привкус. Она прижималась к нему, терлась о его грудь, извивалась в его объятиях, приводя его в полное смущение и восторг. Потом, вдруг утомившись, она уснула, а он продолжал осторожно раздевать ее, ощупывать и обследовать, как добросовестный, но излишне возбужденный врач. В конце концов он дошел до самых нежных, самых интимных глубин ее плоти и обнаружил то самое невеликое препятствие, которое мешало ей развернуться на всю катушку в московских общежитиях и горнолыжных отелях. Железняк не взял на себя ответственность за ее освобождение, и эта его робость была каким то образом связана и с ее сонной доверчивостью, и с его отцовскими обязанностями, и с ее молодостью и привлекательностью. Скорее же всего, это было все таки связано с его возрастом и с его нерешительным характером.

Через час она очнулась ото сна, спросила:

– Все уже было, да? Ты сделал все?

– Спи. Не беспокойся, – пробормотал он, с удивлением услышав в ее словах не страх, а надежду, что все уже кончено, что не нужно больше думать об этом…

Она задремала. Он пошел проведать сына. Юрка уснул, не погасив света, уронив на пол толстый том военной истории. Железняк ногой запихнул книгу под койку, погасил свет и вышел.

Наташи в номере уже не было. Железняк попытался читать, но несчастья американца больше не могли отвлечь его от собственных проблем. Вскоре появился Гена и объявил, что жена ответработника приехала и что она поднимется сюда с минуты на минуту.

Железняк поднялся.

– Нет, нет, посидите. Мне, собственно, не очень… – умоляюще сказал Гена.

Железняк остался: он не слишком спешил навстречу своей бессоннице, и ему даже любопытно было взглянуть на влюбленную жену ответработника.

Это была еще не старая, но до времени располневшая и поблекшая женщина, с заплывшими и запухшими следами былой красоты. Она нервничала и жеманилась, потому что ей очень хотелось предстать перед ними в наилучшем свете, принести сюда, в глухой кавказский угол, аромат столицы и заграницы.

– А мы вот не расходимся, все ждем, ждем, – сказал Гена, делая тем самым Железняка участником тщательно подготовленной торжественной встречи.

Гена вытащил из шкафа бутылку шампанского и спросил заботливо:

– Как там Васино здоровье?

– Да, у вас же мальчик, – сказал Железняк, проявляя искренний интерес.

– Оставила его с теткой. Пришлось вызывать тетку из Электростали. Надо позвонить, как он там…

– У меня есть талончик. Можем заказать, – галантно предложил Железняк.

– Представляете, я все эти дни не спала, – сказала жена ответработника. – Так волновалась, так волновалась: вдруг что нибудь сорвется… Я бы  этого не пережила…

– Тогда вам надо выспаться, – сказал Железняк, вставая. – Мне тоже пора.

Несмотря на Генин умоляющий взгляд, Железняк распрощался и вышел. «Пирамус эт Тисбе, – повторял он дорогой. – Тристан и Изольда. Лейла и Меджнун. Ромео и Джульетта. Любовь свободна, мир чарует. Свободно мир чарует. У нее, как у пташки, крылья. И старая сука, оставив больного мальчика – о муже просто не говорим, – летит над морями, над лесами: она будет здесь страдать и бороться, страдать и бараться, потеть и пороться, пыхтеть и пыряться… Лю у бовь! Лю у бовь! Она законам не подвластна.