Железняк энергично кивнул, благословляя Юркину непоследовательность.

– Забавный, правда?

Железняк снова молча кивнул, размышляя, что же в нем все таки было забавного, в этом высоком, очкастом американце, который приехал сюда кататься на лыжах и просиживал все вечера в баре, подобострастно угощаемый всеми подряд и склоняемый к полной распродаже имущества.

– Когда мы уедем в Америку, – сказал Юрка, – я возьму американскую фамилию. Что лучше, как ты думаешь, Робертсон или Ричардсон?

– Биконсфилд. Чаплин. Кубрик. Бжезинский. Джонг. Доктороу. Бернстайн. Коэн. Устинов. Коппола. Кисинджер…

Железняк нанизывал фамилии, стараясь выиграть время, потому что удар пришелся в цель, в самое больное место, и теперь нужно было расслабиться, украдкой растирая левую руку, нужно было не выдать боль. Значит, они все таки собираются рвать когти, эти патриотки, эти восторженные энтузиастки военных преследований, эти праведницы из Края Правильных Решений. Значит, они заберут Юрку, и тогда все, конец, все теряет смысл – и срок давности, и карточная игра, и кровное родство. Да Юрка и не хочет этого родства – он больше не будет Юра Железняк. Он будет Джордж Мальборо Кент из Бердичвилля, штат Массачусетс.

– Я вообще постараюсь забыть русский язык, – сказал Юрка мечтательно. – Бывший председатель нашего кооператива Фрумкин пишет, что надо забыть старую культуру и всосать новую. Тогда сможешь ассимилироваться без мучений.

– А Фрумкин всосал и старую?

Юрка не отверг его жалкую попытку пошутить, усмехнулся:

– Видишь ли, Фрумкин, конечно, человек невежественный. Он человек не нашего круга.

Упоминание о круге обычно вызывало у Железняка темный прилив ярости, однако сейчас он сумел сдержаться. Перед лицом надвигавшейся ночи, перед кругами грядущего ада все теряло значение – и круги, и Фрумкин, и даже выбор фамилии.

– И что он там делает, Фрумкин? – спросил Железняк, глядя в окно на холодную, безответную Гору, мерцавшую в сумерках.

– Он пишет вывески для магазинов. Он зарабатывает больше, чем все художники в нашем доме. Он так и написал нам: «Учитесь жить».

– И ты решил у него учиться?

Этого нельзя было говорить. Юрка поднял голову, внимательно посмотрел на отца. Сейчас грянет скандал… Нет. Пронесло.

– Все  смеются над Фрумкиным. – сказал Юрка спокойно.

И все же разговор становился опасным, надо было уносить ноги. Надо было спрятаться где нибудь и повыть. На сегодня Железняк получил достаточно.

– Ладно, старик, – сказал он Юрке. – Ты тут почитай. Сколько хочешь, пока не надоест, а я побегу, дела у меня.

Украдкой сунув в карман американский роман, Железняк выскользнул из номера. Сердце уже начало ныть, тянуло левую руку, и ночь не сулила ему ничего доброго.

В каменном вокзально отельном холле, где стояли все еще роскошные кресла, царил полумрак. Железняк опустился в кресло, с безнадежностью глядя на обложку романа. Впрочем, ему недолго пришлось скучать в одиночестве. Подошел инструктор Гена, присел на соседнее кресло, сказал:

– Чудачка ко мне приезжает из Москвы, последним автобусом. Номер ей сейчас выбивал. Двухместный. Все же она жена ответработника, всю жизнь за границей…

– Влюблена? – вежливо спросил Железняк.

– Ужасно. Ребенок у нее болеет в Москве, а она звонит: «Все брошу, приеду. Не могу дождаться». Я сказал, чтоб подождала, пока выздоровеет.

– Молодец. Все же ребенок…

– Не в том дело. У меня тут чудачка еще гостила из Ворошиловграда. Не выгонять же ее. Эта – другое дело. Это настоящий роман. Без ума от меня женщина…

– Приятно.