– Эти льды даже старше меня, – сказал Железняк с горечью.

– И старше дедушки?

– Старше дедушки. И старше прадедушки. И Петра Первого. И Ивана Грозного. И Александра Невского.

– А Македонского? – спросил Юрка с превосходством.

– Да. И Македонского. И царя Ирода.

– И Авраама?

– Может, даже Авраама…

Юрка недоверчиво качал головой.

– Подъезжаем. Я подтолкну тебя. Сойдешь, пробежишь вперед и отойдешь влево. Спокойно.

Они соскочили вполне благополучно. Если не считать того, что Железняк пребольно стукнул себя лыжами по ляжке.

У горного кафе негромко повизгивал транзистор. Полуголые туристы ловили кайф на солнышке. И стеклянный отель, и дорога, и грязный поселок – все было далеко внизу, где то в другом полдне и в другом измерении.

Юрка был растерян. Он был ошарашен великолепием Горы, жался к Железняку, не выпуская его руку, и Железняк вдруг понял, что вот это оно и есть. Вот оно, счастье. Другого не бывает, не будет: сверкание Горы, бутылочная, загадочная прозелень ледника, Юрка, вцепившийся в его руку, это вознесение на кресле канатки, бок о бок, вместе, и солнечный полдень на деревянном помосте возле кафе… Все остальное будет меньше, хуже…

– Э эй! Привет!

– Кто это? – спросил Юрка.

Наташа махала им рукой со скамейки. Она была одна. Она допила свой глинтвейн (сильно разбавленный и слегка подогретый портвейн, который на Горе назывался глинтвейном и стоил чуть больше рубля, то есть приносил бармену те же две три сотни в день, что и разбавленный портвейн со льдом внизу).

– Знакомьтесь, – сказал Железняк, и Юрка с достоинством протянул руку Наташе.

Железняк пошел за глинтвейном для Наташи и конфетами для Юрки. Когда он вернулся, они увлеченно беседовали. Железняк подумал, что разница в возрасте между ними не так уж велика, каких нибудь шесть семь лет, а разница в уровнях и того меньше. Юрка был, наверное, поглупей с житейской точки зрения, но зато он больше ее читал и больше видел. Между ними обоими и Железняком лежали десятилетия – добрая половина жизни.

– Пан – это не только у поляков, но также у чехов, – с серьезностью объяснял Юрка. – Но это вовсе не значит, что он какой то важный пан. Так же, как слово «господин». Это исторически.

– А что, если мне сейчас… – начал Железняк осторожно.

– Делай, что хочешь, и дай нам поговорить, – торопливо оборвал его Юрка.

– Вот я и хотел… Что, если я спущусь на лыжах, а вы вдвоем в кресле? Идет?

– Идет, идет, – сказал Юрка. – Не мешай… Возьмем, к примеру, сеньор или монсеньор.

Наташа улыбнулась Железняку, кивнула, успокаивая: все будет в порядке. Железняк купил им билеты на канатку, сунул их в кармашек ее желтой курточки, не прерывая Юркин монолог. Теперь Юрка рассказывал отчего то про чешские слова «обчерствене» и «рыхле», а Наташа терпеливо слушала, попивая глинтвейн. Железняк оглянулся, уходя, и подумал, что она очень, просто даже очень мила. Потом он забыл о ней и обо всем на свете, потому что начался его первый в этом году спуск с Горы.

Конечно, спуск был связан с напряжением и вполне реальной опасностью, однако он содержал так много упоительных мгновений, похожих по ощущению на свободный полет. Здесь были свои свершения и достижения. Были осуществление, успех. А главное – все происходило один на один с Горой, со снегом. Были минуты (их было у Железняка непростительно много, настоящий спортсмен никогда не позволил бы себе столько), когда Железняк замирал на склоне, в тишине, в одиночестве, чтобы прочувствовать и сам этот миг во всей его полноте, и безмерную гармонию мира. Чувство благодарности переполняло его.