К своему удивлению, ступив в полутемное пространство бара, тесно заставленное столиками и забитое танцующими парами, Железняк вдруг почувствовал прилив энтузиазма и даже, можно сказать, веселья. Что ж, стало быть, он не совсем еще стар, он сын своего века, во всяком случае, способен по временам разделять его радости и ценить его достижения…

Коля отчаянно прыгал у стены с какой то милой (впрочем, в полумраке бара все они казались весьма соблазнительными) девочкой. Его друзья, гитарист Виктор и Семен, сидели у стойки, за которой царил высокомерный и обаятельный юноша – всесильный бармен Ахат. Ахат лихо выставлял на стойку стаканы, где плескался сильно разбавленный портвейн с кусочком льда и с вишенкой, уже бывшей в употреблении. Называлось это пойло коктейлем и стоило руль с небольшим. Что ж, продавая столь сильно разбавленное спиртное, Ахат вносил свой посильный вклад в общегосударственное дело борьбы с алкоголизмом. Самому Ахату эта операция приносит не меньше трех сотен в день. Это было идеально поставленное производство, рентабельное, идейно выдержанное, не нарушающее высоких идеалов. Именно это Железняк с последней прямотой объяснил Ахату, чем заслужил симпатию и доверие этого влиятельного человека.

Кроме инженеров у стойки сидели горнолыжник американец и сопровождающие его лица. Сопровождающих было четверо, и наверняка двое из них, а может, впрочем, и все четверо, были фарцовщиками. Наверное, они занимали и какие то вполне официальные должности, которые позволяли столь безболезненно и беспрепятственно общаться с заокеанским лыжником, но главный доход их шел от перепродажи спортивно промышленных товаров, так что разговор их с заокеанским гостем с регулярностью возвращался к этим операциям.

– Ну вот скажи честно, Джемс, тебе очень тут у нас понравилось?

– Оу! Мне очень понравилось. Спасибо, больше не надо пить. Обычай? Ну хорошо, еще немножко можно пить. Мы, американцы, очень алкоголический народ.

– Вот скажи, Джемс, когда ты будешь уезжать, в самый самый последний день, ты ведь сможешь продать эти ботинки?

– Я уже продал одни ботинки. Товарищу Бышт… Быршт…

– Знаю, Джемс. Но вот эти, вторые ботинки, которые на тебе, ты ведь можешь их продать, когда будешь уезжать, в самый самый последний день, правда, Джемс? И крепления тоже, Джемс…

Не вникая в чужие разговоры, Семен и Виктор разглядывали американца, как разглядывают загадочного сфинкса.

– Что ему тут делать? – сказал Виктор. – У них там в Скво Вэлли искусственные опылители склона. Ветродуи. Ратраки работают. Не то что здесь – третий год ратрак без дела стоит.

– Ему это просто экзотика, – сказал Семен. – Вроде как тебе на БАМ или и армию на три месяца. Поглядеть можно, чего не поглядеть. На два то года небось не захочешь… Потом же его – видел? – его кормят отдельно.

Оглушительно грянул задорный казачок, и у стены стало тесно от танцующих. Здесь царило неподдельное веселье, и Железняк впервые за последние двадцать лет пожалел, что он не танцует. Среди отчаянно прыгавших ребят и девочек он разглядел Колю, Наташу, Омарчика, мальчика из лыже хранилища, одетого по самой последней международной молодежной моде, элегантного пацана сантехника… Наташа танцевала с каким то высоким, усатым парнем, малоподвижным, однако вполне музыкальным. Их танец напомнил Железняку балет «Ромео и Джульетта» в постановке берлинской «Комише опер», где больше двух часов звучала хорошо знакомая музыка Прокофьева, но герои лежали и сидели на помосте, презирая всю эту традиционную балетную суету (в тогдашней берлинской постановке Ромео был простой рыбак, и оттого традиционный сюжет получал подлинно классовое звучание).

Подошел старший инструктор Хусейн со своим стаканом, печально сказал Железняку:

– Вон ту кудрявую я сегодня в обед трахнул.